Слепые подсолнухи

Разговор оборвался. Вошла мама, уже одетая, принесла одежду для сына. Торопливо и по-матерински решительно протерла его лицо полотенцем, смоченным в теплой воде. На плите всегда стоял горшок с водой. Потом деловито натянула на ноги сыну носки, вытряхнула его из пальто, сняла пижаму, а взамен надела серого цвета теплую фланелевую рубашку. Пока мама обряжала сына, Лоренсо от завтрака не отрывался, неторопливо разжевывая ржаную краюху, размоченную в теплом молоке. Мама не отступала. Следом за рубашкой натянула толстый свитер с воротом под самый подбородок, голова пролезла без особых трудностей. Ей даже удалось, почти не отрывая сына от стула, стащить с него нижнюю часть пижамы, а взамен надеть короткие штанишки с нагрудником, который с ловкостью настоящего фокусника-манипулятора заправила под свитер, а лямки застегнула на поясе. Завтрак закончился ритуалом расчесывания. Расческа едва ли могла укротить непокорный вихор на макушке, придававший мальчишке сходство с человеком, который явно находится в бегах. Пальто синего сукна, на локтях изрядно потертое, и зеленый шарф, закрывавший почти полностью лицо мальчика, оставляя лишь узкую щель для глаз, — это сигнал для Лоренсо: его время истекло, пора в колледж.

— Все, не то в колледж опоздаем. Поцелуй папу.

Покорность, с которой мальчишка героически сносил все утренние издевательства над собой, как то: попытка умыть, обуть-одеть, причесать, накормить краюшкой ржаного хлеба и напоить кружкой теплого молока, — вылилась в капризную гримасу, которой сын на прощание наградил отца.

— Не хочу идти в колледж, папа.

— Говори тише, вдруг тебя услышат.

— Он говорит, что брат Сальвадор пристает к нему.

— Так и есть. Он меня вечно засыпает вопросами. Даже на перемене.

Родители, незаметно для сына, переглянулись. Хотя времени было уже в обрез, они поинтересовались:

— И о чем же он тебя спрашивает?

— Да обо всем… Ну, например, чем занимается мама, почему ты, папа, никогда не приходишь за мной в колледж… или, если мне нравится читать, то… ну в общем, обо всем.

— А ты? Что ты ему обо мне рассказал?

— Сказал, что ты умер.

Я, досточтимый падре, вспоминаю свое детство с нежностью. Благочестие моих родителей и добродетель моих наставников с самого раннего детства внушили мне любовь к Иисусу. Я полюбил Младенца Иисуса, когда сам был еще совсем мал. Я готовился к тому, чтобы стать в строй воинов Христовых, когда был уже подростком и поступил в семинарию, когда пробил мой час связать судьбу с Матерью Святой Церковью. Сейчас в моей памяти всплывают воспоминания о моих тогдашних ощущениях. Мне казалось, будто нет у меня тела земного, нет плоти, осталось только неизбывное стремление принести себя в жертву. А после, словно прилив-отлив, мерное покачивание, сладостное ощущение приобретений и страданий удерживали меня на грани жизни и умащали мою душу удовлетворением от героического обретения теологических премудростей и добродетелей, от глубочайшей Веры и от благоговейной тишины, сопутствующей размышлениям.

Вероятно, поэтому, падре, когда я, беззащитный и безоружный, был изгнан в жизнь, полную разврата, порчи и хаоса, то безмерно растерялся. Падре, до тех пор я не имел ни малейшего понятия о Зле, о том, что оно есть в мире. И уверен, что Зло знало о моей неосведомленности.