Слезы Брунхильды

Было тепло, и во сне Брунхильда наполовину сбросила простыню. Первым ее побуждением было снова укрыться, но в этот момент Зигебер повернулся, и ей захотелось, чтобы он увидел ее такой, будто бы все еще спящей, и чтобы возжелал ее так же сильно, как вчера, после долгой разлуки. Она слегка пошевельнулась и простонала, словно утренний свет мешал ей понежиться в постели. Сползшая простыня, ее союзница, почти ничего не закрывала. Брунхильда услышала шаги мужа, молча приближавшегося, и, затаив дыхание, представила, как он смотрит на ее бедра и ягодицы, на изящные очертания ног…. Когда Брунхильда почувствовала, как матрас прогибается под тяжестью тела мужа, она резко перевернулась и обхватила его за шею, опрокидывая на себя. Зигебер слегка вскрикнул от неожиданности, потом рассмеялся, но сейчас Брунхильде нужна была не просто забавная игра. Она всем телом подалась к мужу и с жадностью поцеловала в его губы, потом нежно погладила по щеке.

— Тебе нужно было приехать раньше, — прошептала она. — Мне так тебя не хватало…

— Не говори ничего…

Длинные белокурые волосы королевы ореолом рассыпались вокруг ее головы, золотясь в лучах утреннего солнца, сами подобные лучам. Мраморно-белая кожа придавала ей вид нимфы или сказочной феи, чья плоть соткана из света.

Они предались любви с лихорадочной, почти безумной страстью, которой никогда не испытывали прежде — возможно, в первый раз безраздельно отдаваясь друг другу. Когда Брунхильда, наконец, расслабленно вытянулась, повернувшись на бок, слезы потоком хлынули из ее глаз; но это были слезы облегчения. Она была королевой. Париж принадлежал ей. Ее муж и дети были рядом. Теперь она даже удивлялась, отчего раньше чувствовала такую тяжесть на душе.

Брунхильда окинула взглядом комнату: стены были выбелены известкой и украшены гобеленами, пол устилали сухие травы и цветы — и вдруг заметила на столе пергаментный свиток — письмо епископа Германия, о котором совсем забыла накануне. Письмо пролежало там все утро — пока Зигебер не ушел, призываемый королевскими обязанностями. И лишь после того, как придворные дамы одели и причесали ее, новая королева Парижская взяла свиток и сломала восковую печать. Письмо, написанное по-латыни, начиналась с длинной литании, в которой восхваления в адрес Бога перемешивались с формулировками придворной вежливости. Затем Германий переходил к сути дела

«Vulgi verba iter antes…» Брунхильда снисходительно улыбнулась при виде такой осторожной формулировки. «В народе ходят слухи…» Но продолжение было более откровенным:

«Говорят, что паче всего по вашему совету и наущению славный король Зигебер с такою одержимостью разоряет эту землю. Хоть и без того она уже долгое время далека от процветания, мы все еще не разуверились в Божьем милосердии, кое может остановить карающую длань, если только те, кто ее направляет, откажутся от мыслей об убийствах, от алчности, источника всех зол, и от гнева, заставляющего терять разум».

Брунхильда стиснула зубы, и ее пальцы судорожно сжались на хрустнувшем пергаменте. Как он смеет так оскорблять ее? Приписывать ей убийства, алчность, гнев? За кого он себя принимает, этот полумертвый старик, чтобы говорить так с королевой? Ослепленный своей гордыней, он даже не видел разницы между двумя братьями, словно алчность, «источник всех зол», не была присуща одному лишь Хильперику!

«Я желал бы умереть, чтобы не увидеть собственными глазами их падение и крушение этой страны. Но они и не думают оставлять своих усобиц, каждый возлагает вину на другого и ничуть не беспокоится о Божьем правосудии. Поелику ни один из них не снисходит до того, чтобы выслушать меня, то к вам обращаю я свои мольбы. Ибо если их братоубийственная война приведет к гибели королевства, не будет в том никакого торжества для вас и ваших детей. Пусть эта страна возрадуется, приняв вас как свою правительницу; покажите, что вы прибыли спасти ее, а не погубить».