Слезы и молитвы дураков

— Хочешь ли ты, Рахель, чтобы я лег рядом с тобой, как в нашу первую брачную ночь? Я не хочу, Рахель, лежать с другими. Только с тобой, как в нашу первую брачную ночь. Лежать и говорить: «Будь всегда! Будь всегда — присно и вовеки веков со мной!»

День-деньской по большаку снуют возы, особенно к вечеру, но сейчас, слава богу, не вечер, сейчас утро, и если кто-нибудь и обгонит, то только верховой. Поравняется с каталкой, приподнимет запотелую шапку, тряхнет русой головой, бросит два-три слова по-литовски, ударит пятками гнедую в бока, и поминай как звали, проскакал, промчался, растаял в утреннем мареве.

Вон уже и кладбище виднеется.

Рабби Ури любит его больше, чем молельню. В молельню можно прийти в лохмотьях или в шубе с беличьим воротником, можно и вовсе не приходить, молиться в избе или хоромах, а на кладбище придут все, ибо оно — единственный дом, где от тебя не требуют ничего, кроме наготы, и где бог все делит поровну, каждому дает по камню, по слезе и по вороне.

Можно отказаться от фарфорового сервиза, от золотых обручальных колец, от собственного отца и сына, от веры своей племени, но отказаться от него невозможно. Кладбище — приданое и наследство всех, и рабби Ури оставит его праведникам и грешникам, их внукам и правнукам, и каждое еврейское колено будет поминать в местечке того, кто огородил эти сосны, этот зеленый лоскуток земли и оплакал на нем своего необрезанного отпрыска, свою жену Рахель и себя.

И назовут его потомки — Рабби Ури-Строитель.

Каталка скользит по большаку. Рабби Ури щурится от солнца, шуршание колес убаюкивает, веки тяжелеют, слипаются, и он, задремав, летит на обочину, в глубокий, заросший будыльем и наполненный ржавой водой ров, и острая боль пронизывает сперва плечо, потом впалую грудь, а в голове, забрызганной жижей, как вспугнутые головастики, разбегаются мысли, и нет среди них ни одной связной, ни одной утешительной, хоть в голос вой.

Рахель не хочет лежать со мной рядом, наконец осеняет его, она хочет, чтобы я лежал здесь, в этой паршивой канаве, в этом трижды проклятом рву среди этих колючек и липкой грязи. Вот ее ответ на мои слова. Вот она — кара за то, что я исковеркал ее жизнь, не наградив ни детьми, ни любовью.

— Эй, вы! — слышит рабби Ури чей-то мужской голос.

Он поднимает голову и видит на краю рва человека в ермолке, приколотой булавкой к волосам. Того самого, о ком Ицик рассказывал ему всякие небылицы и кого он встретил по пути из синагоги. Господи, да он скорее похож на нищего, чем на посланца неба!

— Помогите, почтеннейший, — вежливо обращается к нему рабби Ури.

Человек в ермолке не двигается, словно дразнит его или упивается его бессилием.

— Сам бог вас послал, — продолжает старик. — Вздремнул и вот — скатился в канаву.

— Святая правда — бог меня послал, — соглашается пришелец, по-прежнему не двигаясь. — Иди, сказал он мне, и вытащи из грязи Ури. Но прежде, чем ты его вытащишь, задай ему три вопроса.

— Только три? — забыв про боль, неуместно хихикает рабби Ури.

— Три, — серьезно говорит человек в ермолке, — Начнем с первого. Рабби Ури, усомнился ли ты хоть раз в моем могуществе?

Пришелец, конечно же, шутит. Но рабби Ури привык отвечать на все вопросы господа — кто бы их ни задавал: мудрец или сумасшедший.

— Нет, — быстро отвечает он.

Но человек в ермолке не спешит со следующим вопросом, и рабби Ури злится на себя, сетует — зачем ввязался в дурацкую игру. Не лучше ли подождать, когда мимо проедет какой-нибудь крестьянин и вызволит его.

— Сердцем — никогда, — добавляет рабби Ури, подумав.

— А умом? — с прежней невозмутимостью допрашивает его пришелец.

— Умом? — рабби Ури что-то прикидывает и выдыхает. — Умом — да. Господи, говорил я ему, если ты дал мне веру, почему не лишил разума? Разум подтачивает веру, как жучок комод. — И старик вдруг спохватывается.

Что с ним творится? Неужели он настолько перепугался, что первому попавшемуся бродяге готов открыть душу?

— Второй вопрос, — возвещает человек в ермолке, и взгляд его томит рабби Ури больше, чем боль и унижение. — Можешь ли ты пролить за свою веру чужую кровь?

Рабби Ури трет ушибленное плечо, вытирает испарину на лбу. Допрос пришельца все больше смущает его и волнует, и старик не находит в себе сил, чтобы оборвать его.

— Нет на земле такой веры, ради которой можно пролить хоть каплю чужой крови, — говорит он как будто самому себе. — Вера в крови хуже безверия.

— А как же тогда защитить ее?

— Это третий вопрос?

— Нет. Это только ступеньки к нему.

— Веру не могут защитить ни топор, ни плаха. Потому-то все на свете имеет плоть, кроме нее.

Слова завораживают рабби Ури, и он на мгновение забывает про канаву, про свою боль и пришельца. В конце концов разве нельзя из сточной канавы говорить с господом? Говорил же с ним Иов на гноище…

— Ты уже поднялся по ступенькам? — спрашивает он человека в ермолке.

— Да. Последний вопрос. Рабби Ури, что лучше: рабство или безумие?

— Конечно, безумие, — бормочет рабби Ури. — Безумие — это свобода.

— Почему же ты тогда выбрал рабство?