Слезы и молитвы дураков

И прыщавый Семен замолкает.

— Ну как, годится? — нарушает он через миг свой обет. — Приходите вечером к старой груше, я покажу, какой лозиночкой надо мужчин рисовать…

Зельда краснеет и убегает.

— Приходите, — вдогонку, как камень, швыряет прыщавый Семен и заливается лаем — Гав! Гав! Гав!

Нахал! Почему его все называют Прыщавым? У него же ни одного прыщика нет. Когда Семен молчит, он даже красив — лицо мужественное, особенно складки у рта — как будто резцом по камню — глаза печальные, с диковатым отливом, губы сжатые, обиженные, только зубы подвели — кривые и жадные.

Вот и лес. Сквозь кроны струится солнце — бабушкина прялка прядет золотую пряжу.

— Семен! — окликает собаку Зельда.

Гончая ластится, и не поймешь, то ли слеза, то ли солнечный луч брызнул у нее из глаз.

— Скажи, Семен, тебе все равно, какие у меня ноги?

Каин-Семен виляет хвостом и, заслышав в можжевельнике шорох, бросается в густые дымчатые заросли.

Зельда нагибается, срывает кустик перезрелой земляники, вертит в руке, подносит к губам и откусывает ягоды.

В лесу все переливается и благоухает, как за свадебным столом.

Зельда приваливается к сосне, отыскивает взглядом голубой лоскуток неба и, словно в забытьи, бормочет:

— Господи! Чем я хуже Голды? Я не могу… я не хочу лозинкой по песку… Господи!..

Она всхлипывает, смахивает со щеки слезу.

— Для кого ты меня бережешь, господи?

Вокруг тишина. Лист, и тот не шелохнется.

Прибежал Каин.

Тычется в юбку, зовет ее.

Куда ты меня, пес, зовешь? Разве ты не видишь: я с господом разговариваю?

Собака скулит и поглядывает на можжевельник.

Ну что ты там, дуралей, увидел?

Зельда бредет за Каином, приближается к можжевельнику, замечает распластанного человека, ермолку, вскрикивает и пускается наутек.

— Каин! Каин! — кричит она, продираясь через кустарник.

Гончая догоняет ее на опушке, высовывает розовый язык и выталкивает из себя можжевеловый воздух.

— Кто там? — безотчетно спрашивает Зельда. — Кто там?

…— Что с вами, барышня? На вас лица нет. — Голда стоит во дворе и по-мужски, короткими сильными замахами, колет дрова. — Кто за вами гнался?

— Никто не гнался, никто… Просто утомилась, — отвечает Зельда.

Она входит к себе, плюхается на обитую плюшем софу, утыкается в мшистое изголовье, пытается вздремнуть, но не может, ложится на спину, пялится на затейливую висячую лампу, купленную отцом у какого-то разорившегося шляхтича, в резной потолок, напоминающий шахматную доску, только без фигур, вскакивает, открывает буфет, достает бутылку ликера, припасенного Зеликом на случай удачной охоты, наливает полную серебряную рюмку и выпивает до дна.

Голда стучится в дверь, зовет хозяйку, но Зельда не отзывается. Она стоит, скрестив на груди руки, и смотрит в сад, на беременные деревья, на пичугу, перепрыгивающую с одной ветки на другую, — ну что ей неймется, чего она мечется, все ветки одинаковы. В ушах Зельды отдается шорох можжевельника и топот ее худых ног по проселку. Она сама не понимает, почему бросилась наутек. Стыд ее прогнал или страх? Стыд, конечно, стыд. Что если тот… в ермолке… жив и разнесет по всему местечку: знайте, люди добрые, дочь Маркуса Фрадкина бога о грехе молила, просила, чтобы он послал ей какого-нибудь жеребчика, эй, прыщавый Семен, кидай Морту, выходи на подмогу!

Зельда снова наливает себе полную рюмку. Ликер горячит кровь, ликер успокаивает.

— Сперва помоетесь или сперва покушаете? — из-за двери гудит Голда.

— Покушаю.

Голда приносит бульон с клецками и куриные котлеты.

— Приятного аппетиту, барышня. А я пошла мыться. Вторую неделю груди чешутся…

— Иди, иди!

Когда Голда уходит, Зельда снова наливает себе рюмку, подносит к губам и, не отведав, ставит на стол. У нее и от двух рюмок голова кружится.

Когда же приедет отец, когда же, когда?..

Привез ее сюда, нанял Голду, и живи как в раю. Свежий воздух. Парное молоко. Музыка. Музыка? Рай?

Не рай, а неволя, плен! Зельда пленница родного отца! В Вилькии она еще может подцепить какого-нибудь инородца. А здесь? Чернь, голытьба и единственный инородец — урядник Ардальон Нестерович. На него-то Зельда уж точно не позарится. Маркус Фрадкин — человек дальновидный. Лучшее лекарство от блажи — глушь и одиночество. Сам он, небось, ублажает свою плоть и душу другим. Зельда знает, к кому он ездит, когда свободен от дел. «У папы в Вильне женщина, — сказал ей Зелик, — ты, наверно, дурочка, думала: к тебе на свиданье каждое воскресенье мчится, а он — к ней!.. Папаша ей даже дом построил. А ты знаешь, дорогая сестрица, кто его избранница? Полька!.. Чистокровная!.. Бывшая графиня!.. Наш богомольный отец спит с польской графиней!» Графиня, графиня… А мама была дочерью торговки рыбой. В доме бабушки всегда пахло линями. А чем пахнет в доме графини?

Когда отец приедет, Зельда обязательно спросит у него:

— Папа, чем пахнет в доме графини?

Над банькой клубится тонкий, как мышиный хвост, дымок.

Зельда прячет в буфет бутылку — скоро на урок придут Нестеровичи.