Слезы и молитвы дураков

А под утро приплелся домой, закатал до паха штанину, уставился на кость, обтянутую желтой сморщенной кожей, и чуть не заревел в голос.

— Послушай, — сказал он своей левой ноге, — не холил я тебя, не берег. Это верно. Но если ты со мной столько отшагала, отшагай еще малость, чего тебе стоит… Тогда вместе и помрем. Даю тебе честное слово сторожа!.. Разве глазам и ушам было легче? Ты хоть моих детей-покойников не видела… вопли моей жены не слышала!.. Тебе что могильный холм, что настил в нужнике — все одно, лишь бы опора.

Нога как будто вняла его просьбе, и боль затихла, присмирела, как оса в меду.

— Ты с кем там разговариваешь? — услышал вдруг Рахмиэл голос того, кто назвался его пасынком Ароном.

Откуда он взялся? С тех пор, как зашел воды напиться, он сюда носу не казал. Рахмиэл прыщавому Семену так и сказал: «Бог весть где он пропадает!» Прыщавый Семен кричал, ругался, грозил: «Ты его из-под земли достань!» И вот он и впрямь из-под земли вырос.

Пришелец слез с кровати, потянулся, громко зевнул, глянул на закатанную штанину:

— Нога болит?

— Болит, — признался Рахмиэл. Если его жилец на самом деле посланец неба, пусть исцелит его левую… за бездельницу-поясницу он просить не станет, а за ногу — можно… Совсем одеревенела, окаянная!..

Жилец снял ермолку, подошел, посмотрел, как собака на грязную, давно не мытую кость, и отвернулся.

— Худо дело, худо, — пробормотал Рахмиэл. — Хоть топор бери и отрубай… А хорошие были ноги… Крепкие, проворные… Да, видно, не тому достались.

— Почему? — тот, кто назвался его пасынком Ароном, остудил рукой вспотевшую от мыслей голову.

— Достанься они Маркусу Фрадкину или Нафтали Спиваку, сносу бы им не было. Катались бы на дрожках, носили бы шелковые чулки и гамаши. — Рахмиэл наморщил лоб, угрюмо покосился на жильца и добавил — Ты что-нибудь в них понимаешь?

— Нет. Надо лекарю показать.

— А что лекарь? Посмотрит, деньги возьмет, но новую ногу не вставит. За что же меня господь покарал?

— Господь душу карает, — сказал тот, кто назвался его пасынком Ароном.

— А может, моя душа в ногах?

— Может быть.

— Может не может, а сторожем мне больше не быть.

— Будешь портным, лудильщиком, гончаром..

— Я умею только сторожить, — прошептал Рахмиэл.

— Ну что за радость сторожить чужое?

— Радость, — жарко возразил Рахмиэл. — Радость. Только ты этого никогда не поймешь. Что для тебя ночь? Мрак, сон…

— А для тебя?

— Для меня? — Рахмиэл задумался. — Ходишь по местечку, стучишь колотушкой, и все вокруг не чужое, а твое: и ставни, и небо, и даже конский помет на мостовой. Днем я кто? Бедняк. Днем у меня ничего, кроме избы и кладбища, нет. А ночью? Ночью я богатей. Похлеще Маркуса Фрадкина и братьев Спиваков.

Рахмиэл спустил штанину, добрел до стола, взял колотушку.

— Слушаешь и, небось, думаешь: дурак.

— Слушаю, но не думаю, — сказал тот, кто назвался его пасынком Ароном.

— У нас в роду все дураки были. Все до девятого колена. И дед, и прадед, и прапрадед, царствие им небесное. Как дураки работали, как дураки любили, как дураки богу молились. Я, бывало, прибегал домой и жаловался деду: «Все меня дураком обзывают!» — «А ты, Рахмиэл, гордись! Лучшее звание на земле не царь, не генерал, не купец, а дурак. Гордись! До ушей господа доходят только слезы и молитвы дураков потому, что бог и есть верховный дурак, он умных не любит!»

— Что верно, то верно, — поддержал Рахмиэла жилец. — Умные ни во что не верят.

— Вера — хлеб дураков, — сказал Рахмиэл и прижал к груди колотушку.

— Хочешь, — неожиданно предложил тот, кто назвался его пасынком Ароном, — я за тебя постучу колотушкой, пока твоя нога образумится?

— Думаешь, образумится?

— Конечно. Она просто умаялась. Ей отдых нужен. Покой.

— Шелковые чулки и дрожки? — насмешливо произнес Рахмиэл. — Не будет дрожек. Не будет. Промчались мимо. И потом — урядник не позволит.

— Почему?

— Кто же чужаку колотушку доверит?

— Никто и знать не будет. Какая разница, кто стучит — ты или я? Урядник все равно по ночам дрыхнет. Хочешь, я и хромым прикинусь, и старым?..

— Урядник не позволит, — нетвердо возразил Рахмиэл.

— Дай мне колотушку.

— А ты хоть знаешь, как под утро ко сну клонит? Заснешь — тебя и сцапают.

— Не засну.

— Только почувствую, бывало, что ко сну клонит, сразу и начинаю…

— Что?

— Говорить, — сказал Рахмиэл. — У тебя есть с кем по ночам говорить?

— Есть.

— Лучше всего с мертвыми. Их больше, чем живых. Только у меня одного их целая дюжина. А у тебя мертвые есть?

— Мать… братья… сестры… сын Исроэл…

— Вот и хорошо. Мать, даже мертвая, уснуть не даст. Можно и с дураками. Дураков еще больше, чем мертвых. Только кликни — тут же сбегутся.

— Дай колотушку и ложись, — сказал тот, кто назвался его пасынком Ароном.