Слёзы мира и еврейская духовность (философская месса)

Как же был принят этот «еврейский презент» русской духовной elite в рамках самой философии? В отношении силлогистики Льва Шестова данную процедуру произвел о. С. Н. Булгаков — ключевая фигура русского гнозиса. Свою оценку О. Сергий начинает с утверждения: «Противоположности между Афинами и Иерусалимом в действительности нет, она выдумана». О. Сергий ошибается: как реально существует вера и разум, откровение и умозрение, вдохновенное творение и логическое выведение, так в действительности бытует противоположность между Афинами и Иерусалимом. А в чем о. Сергий решительно прав, так в том, что между этими противоположностями отсутствует противоборство, враждебное противостояние и он пишет о Шестове: «Мало того, если он говорит о своей доктрине как религиозной философии, то это может значить (на его же языке) только одно: Афины в Иерусалиме или наоборот, т. е. не противопоставление веры и мысли („философии“), но их необходимое и существенное, гармоническое соединение» (1993, t. I, с. 527). Интрига тут заключается в том, что отвергая максимализм Шестова как некую излишнюю избыточность его точки зрения, о. Сергий не отрицал ядерную суть самого воззрения, а, напротив, усугубляет и самостоятельно высказывает древнееврейскую мудрость о радуге в облаке, имеющую быть в отношении разум-вера. Радуга в облаке — закон всеобщего согласия, исключающий войны, революции, раздоры, — едва ли не величайшая еврейская ценность, — получила у о. Сергия выражение «гармоническое соединение», но как раз об этом забыл Л. Шестов в своем максимализме. Тогда как в новоположении русской духовной философии, что личность, а не человек, является сотворением Божиим, сохранено откровение Шестова, но исключен его максимализм в понимании непримиримого принципа «или-или». Итак, на примере духовного упражнения Льва Шестова проявляется механизм усиления духовной емкости русской философии, а заодно и русской идеи, за счет еврейского вклада, и, главное, выдвигается на передний план, что вхождение или, по Солженицыну, «поселение» еврейского актива осуществляется отнюдь не эклектически, не автоматическим суммированием истин и идей, а глубоким творческим усвоением в русле генеральной установки русской духовной доктрины.

Однако современная израильская аналитика посмотрела на духовный подвиг выходца из русского еврейства Льва Шестова сквозь прорезь прицела на «врожденный» антисемитизм русского национального характера и вынесла в итоге резко негативный вердикт. Глашатай этой позиции Владимир Паперный точно придерживается установочного плана исторической доктрины Ш. Эттингера: «Русская культура начала XX в. была открыта для диалога с культурами Запада, открыта, пусть в меньшей мере, и для диалога с некоторыми культурами Востока, но для диалога с еврейской культурой, находившейся географически внутри русского культурного ареала, ее границы были на замке, и антисемитизм играл здесь роль сурового пограничника». И, тем не менее, без объяснения причин, излагается: «Духовное пребывание Шестова на границе двух культур, русской и еврейской, привело к тому, что диалог этих культур развернулся внутри его сознания». А поскольку гнозис Шестова представляет еврейские знания в некоем противоречивом и проблемном виде, далеком от восхвалений, то Л. Шестов исключается из еврейского комплекса, как отступник. Эта мысль четко прочитывается в замысле В. Паперного, хотя выражает ее он довольно замысловато: «Еврейские и русские (или, если угодно, русско-еврейские) компоненты сознания Шестова находились в состоянии недиалогического сосуществования, столь характерного для еврейско-русского культурного контекста в целом» (1993, с. с. 138, 138-139).

К этому выясняется, что моментом творческого содружества в процедуре русско-еврейского симбиоза часто оказываются и внутренние персональные связи участников этого культуротворящего дуэта. С. Н. Булгаков и Л. Шестов были знакомы и общались между собой 35 лет и своего друга о. Сергий описал необычайно теплыми словами: "Его нельзя было не любить, даже совсем не разделяя его мировоззрения, и не уважать в нем отважного искателя истины. Л. И. обладал личной очаровательностью неотразимой. Нельзя было не радоваться ему при встрече, как это я наблюдал на разных лицах, по мировоззрению ничего общего с ним не имевших. Это объясняется, вероятно, удивительным даром сердца, его чарующей добротой и благоволением. Оно составляло основной тон его отношения к людям, при отсутствии личного соревнования (что так редко встречается в нашем литературном мире), но это соединялось, однако, с твердым стоянием за свои духовные достижения. Это внутреннее благообразие отражалось и на его внешности. Духовной гармонией и миром светилась его улыбка, звучал его голос… (1993, т. I, с. 519).