Слёзы Рублёвки

Они потом ещё несколько раз встречались с армянином на квартире того в Матвеевском. Чем-то Виктор был ему интересен. Что-то их связывало. Незримое. Эти самые миры их, видно, оказались чем-то близки. Не тождественны, чтобы оказаться знакомыми. И, следовательно, не интересными. А именно близки.

И армянин что-то брал из мира Виктора, хотя тот так и не понял, что именно искал там тёртый и мощный этот дядька.

Нет, никаких совместных дел он никогда больше не предлагал. Может быть, зря: Виктор рос, ломал неподатливый гранит бизнеса, уже не доверяя ничему, кроме собственных мозгов и — немаловажно — собственных глаз и ушей. Но и он со своей стороны ничего не предлагал армянину. Поскольку чувствовал, видел и понимал: не будет тот с ним больше работать. А вот общаться, пить замечательный коньяк, открывать миры друг друга — это пожалуйста, это с удовольствием.

Пока однажды армянин не исчез…

Просто исчез. Без слов. Без извещений. И сообщений прессы. Например, об очередном заказном убийстве…

* * *

Нет, мистикой Виктор не увлекался, но уж больно много похожего оказалось между его детской попыткой продать Богу не отягощённую нужными тому ценностями душу и — не менее детской попыткой продать армянину не имевшиеся в наличии компьютеры. Уж больно много общего между поведением того и другого! Оба не взяли того, что им по глупости было предложено — жизнь. Но оба и не отвергли его окончательно: армянин со своим острым и жёстким, но в то же время заинтересованным и мудрым взглядом, и Бог, который тоже чем-то, видимо, заинтересовался в нём, Викторе.

Во всяком случае, что-то — или Кто-то — помогал ему в дальнейшей жизни. Точнее, помогал принимать решения. Кажется, даже подстилал соломки при падениях. Во всяком случае, дойти до Рублёвки, не будучи ни чиновным выскочкой, ни вором-олигархом, дойти только и исключительно собственным ножками — такое немногим дано. Некоторым спортсменам, артистам, некоторым популярным юристам. Паше там Астахову… Немногим.

Но в семейные дела Бог не вмешивался.

И там как-то незаметно накапливалась… усталость? Да нет. Тина какая-то. Ил.

Не то, чтобы Виктор отводил семье такую уж большую роль… Да, семья — это мир… но лишь один из многих. Немаловажный, но и не единственный. В конце концов, это всего лишь жизнь с всего лишь женщиной. А женщин он познал в своей жизни немало.

Правда, с Настей было иначе. Настю он любил. Особенно после той неожиданной встречи на 'Баррикадной'. Которая разожгла снова то недоигранное, недолюбленное, что связало их ещё на студенческой скамье. Студенческая любовь! Надо же! Он и не думал, что она может вспыхнуть снова — да ещё с такой пожирающей, как говорят, страстью.

А ведь он дышал ею, этой страстью! Он пил её! Он действительно упивался Настей тогда, в первые несколько месяцев их семейной жизни! Даже больше — в первые годы!

Правда, многое подпортил тот выкидыш… После него Настя стала замкнутой, чуточку даже пугливой, — словно несла в себе какое-то нелепое чувство вины за случившееся. А вины никакой не было — не очень лёгкая беременность, плотная, разгорячённая толпа, кто-то толкнул, кто-то прижал… -

— Нет, — строго сказали в той больнице со странным названием 'Имени Медсантруд'. — Ребёнка сохранить не удастся. Молите бога, чтобы получился следующий…

Следующий получился… Максимка…

А вот прежняя любовь куда-то ушла.

Нет. Не ушла.

Заросла этим самым вязким илом…

Х.4.

Настя аккуратно положила успокоившегося Максимку в кроватку. Кем бы ни стал в будущем этот парень, Спартаком или 'Динамо', - но сегодня он спас своей матери жизнь. Это ведь он, его маленькая душа ворвалась на этот безумный шабаш, где огоньки веселились не просто так, а в предвкушении идущей к ним жертвы! Его мягкая, полненькая ручка нанесла свою резолюцию на их планы, и припечатала её трогательной ладошкой!

Безумие! Она, Анастасия Серебрякова, домохозяйка, мать и бывшая бизнес-вумэн, впала в безумие! И чуть не убила себя!

И спас её ребёнок. Младенец двух месяцев от роду!

А ведь его могло не быть, Максимки!

После выкидыша мысль о новой попытке завести ребенка пугала её. Да, годы не ждали, они теснили её железным, латным легионом. Но врачи опасались, а сама Анастасия долгое время не решалась вообще ни на что. Слишком больно всё было. И не столько физически.

И лишь когда начались — какие-то сначала мелкие, потом всё крупнее и крупнее — недоразумения, недоговорённости, недопонимания с мужем, беременность показалась ей спасательным кругом. За который она может ухватиться в попытке укрепить расползающуюся, как дрожжевое тесто, семью…

Но ничего не удалось спасти. Было лишь хуже. Витя всё отдалялся — надо полагать, у него уже была эта баба… У самой Насти усиливались боли — как их назвал Антон, соматические. Сама беременность тяжёлая — не девочка, чай, уже…

И муж… Объелся груш…