Слияние

Мальчишеская бравада и пижонство в нем с его еще не окрепшей психикой давало ему хороший повод гордиться тем, что у него уже появилась первая женщина, что он живет с ней как муж с женой, но в то же время он понимал, даже без её назойливых многократных напоминаний, что об этом нельзя говорить, нельзя хвалиться этим даже перед близкими друзьями, как бы временами не возникало жгучего желания выделиться среди этих подростков, этих сопляков онанистов еще не познавших плотской любви. Подобные желания он тут же подавлял, что было не очень-то трудно благодаря его замкнутому, неразговорчивому характеру. И еще — в том окружение, в котором он жил среди парней и мужчин, заезженных однообразным, тяжелым трудом за кусок хлеба, не принято было делиться с другими подобными победами, это считалось низостью и трепотней, недостойной настоящего мужчины; и этот кодекс чести, принятый испокон века на улице, в квартале, где он жил и где обитала его семья, с детства впитался в кровь и плоть мальчика, и он даже при большом желание не мог переступить черту, за которой начиналось падение в бесчестие, позор и всеобщее презрение. Но после того как он стал жить с Розой, он почувствовал разницу и в школе и на улице между собой и своими сверстниками-девственниками и даже между парнями, что были старше его на несколько лет, но еще не познавшими женщин. Кстати, и девочка из параллельного класса, Наргиз, что нравилась ему, почувствовав, что он охладел к ней, не бросает больше на переменах в её сторону горящих взглядов (да к тому же избавился от противных прыщей и гнойничков, усыпавших раньше все лицо его, и теперь стал вполне симпатичным парнем, которого неплохо было бы и дальше держать в качестве вздыхателя, чтобы завидовали подружки), честолюбивая девочка эта была очень огорчена свершившимся фактом, утратой обожателя и теперь сама при случае бросала на него любопытные взгляды. Он не реагировал. Не потому, что хотел отплатить ей той же монетой, нет, просто она стала ему неинтересна.

А Роза… Что ей было делать, если она будучи с ним лишалась воли, была сама не своя, умом понимая, что совершает нечто предосудительное, но душой, сердцем, всем телом своим, так соскучившимся по мужчине, не умевшим отлипнуть от него, была не в силах прогнать его. Напротив: пускалась во все тяжкие, чтобы почаще видеть его, любить его, обладать им, сливаться с ним, отдаваться ему, чувствуя в себе вовсе не мальчишескую плоть, умело почти с первых раз пробудившую в ней женщину, самку. Она не в силах была противостоять этому, и потому, словно оправдываясь перед самой собой, невольно выискивала в нем добрые, хорошие черты и, естественно, находила, потому как выискивала с тщательностью, и старалась убедить себя, что полюбила его именно за эти качества, а не за то, что в постели с ним ощущая свою беспомощность перед этим мальчишкой, вся отдавалась, позабыв обо всем на свете той громоподобной, сродни извержению вулкана, силе, что превращало всю её с ног до головы, всю её с душой и сердцем, всю её с бесконечной памятью и скудными воспоминаниями, всю её с многолетней тоской по любви, всю её превращало в одно ненасытное лоно, готовое снова и снова поглощать его, всего его без остатка, всего его с ног до головы, всего его с его душой и сердцем, всего его, не знавшего женской ласки до неё, всего его, не оставляя ни кусочка вне её тела.

— Что мне делать? — часто оставаясь одна, спрашивала она себя, не находя ответа. — Боже, что же мне делать? Ведь это не может продолжаться долго, это не может вообще продолжаться…