Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

— Однако же ни в России, ни в Европе нет здравомыслящих людей, которые сочли бы освобождение крестьян делом дурным и вредным.

— О том же и в воззвании говорится: «Освобождение крестьян есть первый шаг или к великому будущему России, или к ее несчастию». Получилось второе. Освобождение юридическое не привело к освобождению практическому. Почему столько бунтов и подавлений, столько крови по всем губерниям?

— Народ бунтует потому, что вы его возмущаете, господин Михайлов, будем откровенны.

— Чем, прокламацией? Да он и читать не умеет, крестьянин-то, а за вилы берется. Его возмущает истинное положение дел, господин Горянский, будем откровенны. Народ не может представить себя без земли, вне общины. Он ждал раздела земли между всеми, не дождался и возьмет силой, будьте уверены.

Краем сознания маячило опасение: зачем говоришь, перед кем раскрываешь душу? — но сдерживаться расчетливо он не мог, не видел смысла.

— Разве не факт, что Крымская война стоила нам трехсот тысяч лучших молодых жизней? Она разорила целый край, ввела Россию в громадный долг, разве не факт?

— У всякого факта может быть двоякое толкование. Народ защищал Россию и погибал за отечество,

— Это Николай защищал чужие интересы силою безропотного народа! Война кончилась позором для нас, миром во стыде! Как можно двояко толковать требование листа сократить расходы на бесполезно громадную армию? Она стоит нам более ста миллионов. Да еще сколько молодой силы оторвано от плуга, от верстака! И до каких пор огромнейшая держава будет экономически самой отсталою? Кто в этом виноват, разве не правительство?

— Ваша пылкость, господин Михайлов, не позволяет нам вести беседу спокойно и доказательно. Каждый факт вы толкуете однобоко, а в этом нет мудрости, извините меня, попросту скучно.

— Вам не скучно, господин Горянский, вам страшно. И потому я здесь, — желчно сказал Михайлов и вдруг судорожно зевнул до ломоты за ушами, кое-как соединил челюсти: — Извините, господин Горянский, я не спал всю ночь. Непривычно-с.

Горянский сухо откланялся и ушел. Наверное, он и впрямь приходил поговорить по душам, а Михайлов его обидел. Чем? Да сущностью своей и ничем больше. Он и в спокойном-то состоянии не умел подлаживаться под чужое мнение, а тут… Ладно, бог простит.

Михайлов лег на кровать, ни о чем не думая, с единственной сладостной тягой — уснуть. Ни крохи иных желаний, ни свободы ему не надо, ни революции, только спать! Он легко задремал, слабо слыша, как заклацал ключ и послышался зычный голос:

— Свят-свят-свят, накурено-то, дыму-то, дыму! Михайлов еле-еле открыл глаза, поднял тяжелую голову от подушки и увадел Путилина.

— Позвольте зайти, господин Михайлов? — Тот переступил порог, чрезмерно морщась и топыря губы. — Или я вам помешаю? Тогда извиняюсь. — Он шагнул назад, не сводя глаз с Михайлова, ожидая позволения. А Михайлов сонно на него смотрел, догадываясь, что Путилин ждал ухода Горянского, что передают они Михайлова друг дружке, как тряпичную куклу, потрепать, пока из нее потроха не выпадут.

— Спать днем вредно, господин Михайлов. — Путилин снова перешагнул порог. — А то ночью что будете делать, глаза продавать? Я на одну-с минуту, позволите?

— Да проходите, садитесь, — Михайлов вяло махнул рукой.

— Ну и накурено, ну и надымлено, ад кромешный, — продолжал Путилин, не отходя от порога, плутовато робея. — Вот хожу, смотрю, спрашиваю? нет ли жалоб каких, недовольства содержанием. Обязан-с.

Как будто он не ведал ни сном ни духом, что битый час тут просидел Горянский!

— Не отвечаете. Зря вы так, господин Михайлов, — пожурил Путилин. — Я-то ведь к вам с добром, дай, думаю, зайду, попроведую, один человек сидит, тоска, а в тоске, неровен час, и удавиться можно, да-с. Как вас кормят, господин Михайлов, пирожное подавали?

Может быть, его терзала ущербность, нутряная ненависть к человеку другого склада, уровня?

— А ведь вы издеваетесь надо мной, господин Путилин. — Голос Михайлова от обиды дрогнул. — Скажите, вот вам лично что я сделал дурного, чем досадил вам, ущемил вас?

— Служба-с, служба-с, господин Михайлов.

— Служба заставляет вас подличать?

— Да вроде того, хе-хе. — Он наконец прошел, сел на стул, на котором сидел Горянский. Маленькие умные глаза его смотрели вполне дружелюбно, никакой в них затаенности, хитрости, он открытее Горянского, простодушнее вроде бы.

— Ведь вы, вероятно, добрый человек, у меня интуиция, но что вас заставляет издеваться сверх всякой службы?