Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

— Вы сегодня возбуждены, господин Михайлов, разговор в таком духе продолжаться не может. — Горянский убрал со стола обе рукописи.

— Вам должно быть известно, и лучше, чем мне, известно, что по Петербургу ходит множество всяких рукописей, воззваний, бесцензурных стихов и прочего, — пояснил Михайлов, несколько остывая. — Одна из рукописей случайно попала ко мне, и я ее передал Костомарову.

— Хорошо, господин Михайлов. Стоило ли вам вчера запираться? — пожурил Горянский. — А сейчас вам пора обедать.

Михайлов побрел к себе, еле передвигая ноги. Вот и опять признался… Ну что ты будешь делать, как будто бес какой толкал его, опять за язык тянул. Думает одно, собирается, намеревается, а говорит другое. Ведь Костомаров явно его спасал, хотя и сваливал на других. Но зачем же Михайлову сваливать на студента Сороку, если он тут действительно сбоку припека? Незачем, и потому «хорошо, господин Михайлов, стоило ли вам вчера запираться?..».

Помимо воли его идет процесс, как стихия некая.

Другой солдат принес те же судки на ремне и в той же манере, наклоняя их, показал Михайлову содержимое. И опять похлебка трактирная, огурец в говяжьем сале и пирожное. И опять ложка серебряная, без ножа и без вилки. Через силу, заставляя себя, он хлебнул две-три ложки, и тут в нумер вошел Горянский.

— Я к вам неофициально, господин Михайлов, позволите? — Горянский взял стул и поставил его спинкой к снаряду, отгородился. — Не жалуетесь?

Михайлов фыркнул насмешливо. Как у брадобрея в цирюльне: «Не бесшжоиг-с?»

— Кормят вас, я полагаю, сносно. Пирожное, смотрите, прибор серебряный.

Михайлов промолчал. Ложка — по-ихнему прибор.

— Вот тут я вижу у вас «Русская беседа». — Горянский потянулся к журналам.

Михайлов опять фыркнул.

— Ее закрыли давно, «Беседу». А почему вы «Современника» здесь не держите?

— Да кто его знает, — беспечно отозвался Горянский, листая журнал. — Может быть, еще и подержим… здесь. — Он посмотрел на Михайлова и улыбнулся не зло и не хитро, а как неожиданно всплывшему каламбуру — к слову пришлось.

Непонятен Горянский Михайлову. Вроде бы и не злобен по натуре и не жесток. Не глуп, а оттого и хитер, аккуратно исполняет дело, которому служит. Но дело подлое, а коли так, то и сам он подл и потому текуч, прыгуч, непоследователен. И тем успешнее исполняет свою роль в спектакле Третьего отделения.

Но какую роль должен взять на себя Михайлов? И чей замысел ему суждено исполнить? Не самой ли природой уготована ему эта роль? А природа открыта, добра и вольнолюбива…

— Я давно вас знаю, — продолжал Горянский, листая уже «Библиотеку для чтения» будто из деликатности, чтобы не дразнить Михайлова «Беседой». — Что, впрочем, не удивительно, вся читающая Россия вас знает. Я намеревался повидаться с вами, поговорить.

Вон как. Не было времени зайти в «Современник», посидеть с его сотрудником, покурить, обменяться мнением. А теперь вот появилась такая возможность, почему бы ею не воспользоваться, что тут зазорного? Не держат они здесь журнала, зато вот держат сотрудника, Михайлов, ты недогадлив.

— Я ведь тоже пишу стихи, — сказал Горянский неловко. — Только они мало, кому, в сущности, никому не известны.

— Материалу у вас достаточно. — Михайлов отчеркнул: — Поэтического.

— Вы имеете в виду мою службу, — с укоризной сказал Горянский. — Так она не влияет на литературные занятия, уверяю вас. Николай Васильевич Гоголь служил в Третьем отделении и стал великим писателем.

— Значит, все-таки великим? А в пятьдесят втором году, когда Тургенев назвал Гоголя великим в газете, вы его посадили на съезжую, а затем сослали. За одно только слово — «великий». А сейчас вы произносите его без оглядки. — Михайлов кивнул на стекло с коленкором: — Не мы ли вам помогли усвоить истину? — Горянский молчал, листая журнал. — А Гоголь, между тем, у вас не служил, это навет.

Горянский только усмехнулся.

— Нам виднее, господин Михайлов.