Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Десять ты привез и сжег, допустим, они это приняли, но кто привез остальные? Да кто же, кроме друзей твоих, Шелгуновых? Разве от шпионов укроется то, что Шелгунов и Михайлов жили вместе в Париже в отеле «Мольер» перед выездом Михайлова домой, в Россию?

Если бы не письмо, если бы… Милый Всеволод Дмитриевич, как же это ты оплошал?

Да разве предвосхитишь все их собачьи хитрости, силки и капканы, никакого ума не хватит!

К чему они теперь будут вести, что выпытывать? «Вы привезли в большем количестве, — сказал Шувалов, — и распространяли со своими приятелями». Но уж этого — о приятелях — Михайлов им никогда не скажет. И от Костомарова они, даже и обманом, ничего не получат, ибо он не знает, кто распространял и когда, он в те дни уже в крепости содержался, бороду себе отращивал.

Что им останется? Сочинить и огласить решение. Какое?

Мещанин, кажется, Мухин сидел в трактире Палкина и читал посреди залы «Колокол» вслух. Его сослали в Петрозаводск и напечатали о том в газетах. Но мещанин Мухин есть мещанин Мухин, персона мало кому известная. А литератор Михайлов, известный России беллетрист и переводчик Гейне, публицист и сотрудник «Современника», и не мещанин, а дворянин, — посмеют ли его сослать? А если посмеют, то куда?

Много в России мест, и всякое место — крест.

Приезжал не только Гаевский, приезжала девица Блюммер, слушательница университета. «Вас хотят арестовать, я предлагаю вам укрыться у нас, мы живем на Садовой, вблизи казарм Семеновского полка. А от нас вы уедете за границу». Веня хорошо знает Антониду Блюммер, отец ее штабс-капитан, семья вне подозрений, они бы его укрыли. «Молодые вы и пугливые, — отвечал Михайлов. — Не тронут они меня, не посмеют».

Не хотелось ему ни прятаться, ни, тем более, бежать за границу. Он только что вернулся оттуда и вспоминает заграницу без радости.

В доме Герцена сложная обстановка, тягостная. Сам он сдает, часто грустен.

«Как можно теперь оставлять Россию, когда там каждая сила нужна! — восклицал Герцен. — Когда мы все так стремимся туда!»

Ехать Михайлову за границу, и не просто ехать, а бежать, не было никакой охоты. Но дело тут не в охоте — неохоте, а в принципе — душа его, вся натура его противилась этому. Отныне в побеге содержалось нечто постыдное. Как все выглядит? Отпечатал лист, привез, разбросал по подъездам и — в кусты. Как мальчик-проказник.

Не мог он бежать, чуял — судьба его только начинается. Сбежать на заре — он и мысли не допускал!

И все идет по плану, ими же самими задуманному. Они знали — столкновение неизбежно. Для этого и поднялись на борьбу. «Будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней». А промахи… Таким уж он уродился, не желает, не может, за позор считает заранее стелить соломку..

Всю ночь во дворе слышалось движение, приезжали какие-то телеги, всхрапывали кони, кто-то распоряжался. Неужто и ночью везут? И кого? Утихал шум во дворе, зато гремела железная дверь в коридоре, бряцали ружья, топали сапоги, временами сквозь стекло заглядывала усатая рожа — что делает посиделец?

Откуда же девица в соседнем нумере, кто она?..

Он не спал до рассвета, садился, курил, снова ложился, слышал звон к заутрене и к ранней обедне. Под потолком скопилось облако дыма, во рту жгло от табаку, болела голова, а сон все никак не шел. Завтра надо попросить у Зарубина настойки опиума, она снимает всякую боль телесную и душевную. Пусть ему дадут капель сорок чтобы он хорошенько выспался. Нужна свежая голова есть ему над чем призадуматься…

Самохвалов принес умывальник и полотенце, убрал постель, подмел пол, сходил за чаем и еще потоптался у порога, намереваясь чем-нибудь услужить Михайлову сверх положенного.

— Не хотите ли, ваше благородие, книжки читать? У нас тут много насобиралось.

— Принеси, Самохвалов, да побольше.

Минут через пятнадцать унтер вернулся, неся в поле кипу журналов — разрозненные книжки «Библиотеки для чтения», «Русской беседы» и даже «Revue etrangere» («Иностранное обозрение»). «Библиотеку» Михайлов читал по выходе, «Revue» тоже, а вот в «Русскую беседу» славянофильский толстенный журналище, почти не заглядывал «Беседу», кстати, уже закрыли, но здесь ее держать почему-то не возбранялось.

Самохвалов вывалил журналы на шкапчик, как дрова, отряхнул полу.

— Хватит или ишшо, ваше благородие?

Длинный унтер явно был к нему расположен, Михайлов всегда чувствовал приязнь к себе, как и неприязнь

— А скажи, Самохвалов, женщины тут у вас содержатся?

— Бог миловал, ваше благородие, ни одной нету.

— А в соседнем нумере кто?

— Студент, ваше благородие, Иван Гольц-Миллер. Из нынешних, ваше благородие, патлатый.

— А-а, ну спасибо тебе, Самохвалов, добрая ты душа.

Унтер ушел, Михайлов взялся листать журналы. Каждое имя в «Библиотеке» ему знакомо, тут и Полонский, и Гербель, и Григорович, и Тургенев, не говоря уже о Дружинине. А вот и его имя. Как оно смотрится отсюда, с высоты собственной его императорского величества канцелярии? Да никак, так себе. О чем писал? Да о чем попало.