Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

«Арестантов», то есть не одного, а нескольких, чтобы смутить, запутать, столкнуть лбами. Вот так, Михайлов, гиена с тобой играет, а не кошка, не обижай домашних животных.

Вошел Костомаров, и Михайлов едва узнал его — в каком-то толстом пальто не по нему, обросший, сугубо тюремный, будто просидел уже лет пять. В крепости несладко, но когда у него успела отрасти борода? Ведь виделись они три недели назад. «Борода ведь и после смерти растет», — вдруг подумал Михайлов, и стало неприятно оттого, что он так подумал.

Костомаров ему улыбнулся прежней своей, слегка смущенной улыбкой, и Михайлов ободряюще кивнул в ответ, чувствуя себя увереннее в его присутствии. Сейчас он должен явить пример Костомарову, он старший. И пусть Шувалов не думает чего-то добиться таким свиданием.

По знаку Шувалова все трое подошли к столу. Граф выложил на стол письмо, то самое, Я. Алексу, и указал на буквы «М. П.»

— Что это такое?

Костомаров спокойно смотрел на свое письмо и молчал.

— «К молодому поколению»? — спросил Шувалов. Костомаров молчал, невозмутимо глядя на свое письмо. Похоже, он тоже намерен явить пример.

— Господин Михайлов сознает, что это так.

«Экая наглость! Я же ничего подобного не говорил!» — От негодования у него перебило дыхание.

— Если он сознает, то это действительно, так, — ровно, безразлично сказал Костомаров, словно не желая подводить товарища. Как будто не сам он писал, а Михайлов, и ему принадлежит право раскрывать сокращения.

— Предлагал он вам сто экземпляров? — быстро, с напором спросил Шувалов.

Костомаров молчал. Но странно, что и Михайлов молчал, не в силах вклиниться в разговор и в то же время желая испытать друга, полюбопытствовать, как он себя поведет дальше, что скажет. Почему Всеволод Дмитриевич не возмущается тем, что письмо его выкрадено?

Шувалов вопросительно уставился на Михайлова.

— Я не мог предлагать ему такое количество, потому что у меня у самого было всего десять экземпляров. Но господин Костомаров видел только один экземпляр.

— Так ли это, Костомаров?

И опять молчание. «Всеволод Дмитриевич держится, а я мечусь!»

— Так, — ответил наконец Костомаров нехотя, словно делая уступку Михайлову.

— Ступайте, — сказал граф Костомарову довольно холодно, хотя, наверное, должен был бы тепло благодарить.

Костомаров не пошевелился, будто не слышал. Голова его чуть склонена, ни позы в нем, ни вызова, просто он не рвется исполнить приказ графа, имея на это какое-то свое право. Стоял, к чему-то готовясь, собираясь что-то сказать на прощанье значительное, сосредоточиваясь, я это ощущение подготовки заставило и Шувалова, и Михайлова смотреть на него и ждать. Костомаров наконец обернулся к Михайлову, посмотрел на него виновато, жалко и вместе с тем с укоризной и так долго и молча смотрел, что Михайлов опустил взгляд. Костомаров поклонился ему одному и вышел.

Шувалов молчал минуту-другую, не глядя на Михайлова, затем прошагал к двери.

— Ушел? — Ему ответили утвердительно, и он повернулся к Михайлову: — Вы можете тоже теперь идти. — Разделил их предусмотрительно, чтобы они не бросились там, в приемной, сговариваться, как два мазурика.

Едва Михайлов вышел из кабинета, как из полумрака приемной словно из стены вылез Путилин и забормотал по секрету:

— Попросите у графа, чтобы он возвратил ваши письма госпоже Шелгуновой. Полковник давеча взял их себе в карман. Их, пожалуй, представят при следствии.

Вроде бы он советовал от души, но Михайлова покоробило — будто не сыщик Путилин, а сообщник, своя рука в Тайной канцелярии. «Хоспоже Шелхуновой…» Михайлов молча отвернулся, чуя в словах Путилина какую-то каверзу, а распознать ее сразу Михайлову не хватает какого-то особого, подлого знания.

Гусар с флюсом повел его в каземат. Выйдя на воздух, Михайлов поднял голову — слава богу, избавился. Хотя бы на сегодня избавился. Возле чахлого садика он попросил гусара постоять немного, ему надобно подышать. Воздух терпкий, осенний, пахнет палой листвой. Поднял с земли пожухлый, с крылышко бабочки, березовый листок, понюхал его, подержал на раскрытой ладони. В темноте и безветрии скудный садик был грустен и неподвижен. Он от вздохов зачах, от горя вокруг и мрака.

Постоял, подышал, и, слава творцу, ему уже легче. Так, бывает, наступят на былинку сапогом, затопчут, но — уберут сапог, и былинка потихонечку, полегонечку расправляется, оживает, дышит, — вот так же и он сейчас.