Слишком много блондинок

Галина обязанность — штамповать пропуска. Может быть, втайне от всех она сочиняет компьютерную игру или научно-фантастический роман. Но если к ней подойти с делом, Галя тут же встает и уходит, не сказав ни слова. Вернувшись, садится на место с таким видом, словно ты не ждешь ее пятнадцать минут, а так, отдыхаешь. Когда посетитель багровеет и дымится, она вырывает бумажку из рук и вонзает в нее штампом, как Георгий копье в змия.

Девочки хлопают глазами — здороваются.

— Слушай, Галя…

— Че? — перебивает она.

— Заявления об увольнении ты оформляешь?

— Ты что, увольняешься? — У Аллочки от туши слиплись ресницы, и она озадаченно мигает.

— Да! — радуюсь я.

— Ну и куда ты пойдешь? — спрашивает Галя таким тоном, словно единственное место, куда можно пойти после увольнения из нашего АДа — панель Курского вокзала.

— Ой, представляете, девочки! — тараторю я, вытаращив глаза. — Два месяца назад я прочитала в Интернете, что самый популярный американский развлекательный канал «Е» устраивает конкурс на новую ведущую из Европы. Я послала резюме, сочинение, фотографию, свой проект передачи и выиграла. И теперь меня приглашают на зарплату триста тысяч долларов в год и на рекламный контракт с фирмой «ДИЗЕЛЬ». Так что подключайте кабельное телевидение. Еще мне придется сняться в клипе Робби Уильямса — он без ума от славянок.

Э-ээ… если именно такое чувство бывает, когда артистам хлопают стоя, орут «браво-бис» и забрасывают розами, то я была примой: девочки, не стесняясь, распахнули «варежки», а у Аллы чуть слезы не потекли. Надеюсь, от зависти. Пока Галя молча печатала бланк заявления, они не отводили от меня взгляд.

— Клевое платье, — наконец сказала Алла, заметив, что я не в повседневном черном костюме.

— Ой, ну что ты, — заскромничала я. — И ведь не скажешь, что стоит полторы тысячи: это Кастельбажак, ручная выделка.

На самом же деле сарафан обошелся в пятьдесят баксов.

— Вот, — Галя откашлялась, — пожалуйста, пройдите к Мише.

Пока я шла до кабинета, их взгляды жгли мне спину, но это были лучи славы, и я готова была сгореть в них, если бы до двери было еще метров сто.

Не было никакого смысла заходить к Мише — нашему Карабасу-Барабасу. Зарплату я получила неделю назад, мне даже выдали дурацкую премию за какую-то чепуху, так что требовать мне, кроме мира во всем мире, было нечего… Я могла развернуться и уйти без всех этих дурацких объяснений, но мне захотелось последний раз взглянуть на человека, которого я боялась два года.

Он не был плохим человеком.

Он был генетическим мутантом, венцом творения неизвестных вредителей, ставящих опыты по превращению людей в извергов. Когда он заходил к нам в отдел, чтобы объяснить, какие мы все бездарности и лентяи, у меня потела спина и бешено колотилось сердце. Мне столько раз хотелось выскочить перед ним и закричать, что так обращаться с людьми — свинство и хамство… но вместо этого я опускала глаза, зажималась в угол и молчала, как Спящая красавица. Его главным способом настроить всех на рабочий и творческий лад было заявление, что «незаменимых нет», что фотографы вроде Хельмута Ньютона и режиссеры типа Спилберга просто обрывают ему, Мише, телефон, умоляя дать им работу, но он не соглашается только потому, что ему интересно: мы, все кто у него работает, — просто ничтожества или отпетые халтурщики. Нечего говорить, что подобные взбучки создавали в нашем и без того враждебном коллективе атмосферу такого недоброжелательства, что сотрудники только что не отстреливали друг друга. Единственное, в чем все сходились, — в ненависти к Барабасу.

Хотя одно время я даже мечтала, чтобы он в меня влюбился — нечто вроде стокгольмского синдрома. Я сидела за компьютером с депешей от каких-нибудь «Волгоградских красок», в которой выражалось возмущение моим текстом, так как из него следует, будто их товар является просто хорошим, а у потенциального покупателя должно создаваться впечатление, что их краски можно пить… и воображала, как разобью ему сердце и как он будет умолять меня о снисхождении, но я буду непреклонна. Я уверена, он даже не знал, как меня зовут. Я старалась так редко попадаться ему на глаза, что он ко мне прямо ни разу не обратился — только к нашему вшивому отделу копирайта вообще.

Ну все-таки я к нему зашла и уселась в кресло.

— Я вас слушаю, — обратилась я без всяких здравствований.

Он удивился, но сделал вид, что ничего особенного не происходит.

— Так вы решили уволиться? — обвинил он меня.

— По-моему, это ясно изложено в моем заявлении.

— Та-ак… — Он положил подбородок на ладони. — Почему, смею узнать? — он, видимо, решил убить меня вежливостью.

— Вам правда интересно? — Я посмотрела ему в глаза.

— Ну да… — Он глотнул чаю. — Хочу знать, почему мои сотрудники увольняются.

— Хорошо. — Я откинулась на спинку стула. — Я увольняюсь, потому что работа в вашем рекламном бюро мне неинтересна, потому что условия работы — я имею в виду нетворческую и тоталитарную атмосферу — мне не подходят и потому что мне неприятны лично вы, Михаил.

— Я? — очень сдержанно поинтересовался он. — Почему?