Слишком поздно

Утром в субботу из типографии приносили исправленные страницы на последнюю проверку. Сотрудникам полагалось быть в редакции к одиннадцати. Я приходил в десять, первым захватывал все страницы, быстренько их правил и с нетерпением дожидался прихода Оуэна. В двенадцать у меня был назначен крикетный матч, или требовалось успеть на поезд 11:40, чтобы ехать на выходные в Сассекс, или я собирался к «Лорду», или в Твикенхем, или… Ну, в общем…

— Я закончил страницы.

— Хм-м. Хотите уйти пораньше?

— Если больше ничего не нужно?..

— Когда у вас поезд?

— В одиннадцать сорок.

— Еще полно времени. Доделайте лучше книжный обзор.

— Уже.

— А как насчет того абзаца? Вы собирались придумать вариант получше. Почта есть?

— Три письма, у вас на столе.

— Хорошо. Ну что ж, удачи!

И вдруг та чарующая улыбка, что на миг превращала его из строгого школьного учителя в обаятельного славного человека, каким он и был на самом деле.

Славным человеком, странным, несчастливым. Добрые феи одарили его талантами, а потом явилась злая фея, которую забыли позвать на крестины, и сказала последнее слово. Из-за нее все таланты пошли наперекосяк, и вместо муз правили добродетели. Ученость задавила юмор, такт сдал позиции под напором правдивости, а бойцовские качества одарили беднягу не только волей к победе, но и непреодолимым желанием каждый раз подробно объяснять, почему он проиграл. Рассказывали, как однажды, играя в гольф, Оуэн подолгу оправдывался после каждого неудачного удара и в конце концов швырнул на землю клюшку со словами: «Никогда больше не буду играть в бриджах!» И ведь могло бы получиться восхитительно смешно — но не получилось. У него было поистине золотое сердце, и будь оно скрыто под «грубой оболочкой», как пишут в романах, блеск чистого золота сиял бы заметнее, чем под искусственным внешним лоском.

Если читатель теперь скажет: «Интересно, для довершения портрета, что он думал о вас?» — то будет совершенно прав. Должно быть, я бесил его неимоверно. Однажды я даже спросил, намного ли ему лучше работается с моим преемником, человеком примерно его возраста. Оуэн ответил: «Да нет, ну что вы» — и это, очевидно, значило, что я угадал. «У вас была легкая рука, «кусочки» выходили намного веселее, и негодных рассказов из почты вы пропускали меньше, зато он более аккуратен, деловит и не убегает пораньше в субботу». Можно бы еще добавить: «К тому же он патриот-консерватор, в отличие от вас, непатриотичного радикала».

Оуэн, как и многие другие политики того времени, не принадлежащие формально ни к какой партии, считал, что все радикалы — изменники, а настоящие джентльмены все сплошь консерваторы. Он искренне верил, что руководимый им «Панч» — непартийная газета. За редакционным столом Руди Леман и Э. В. Лукас в меру сил защищали либерализм, но Руди проработал здесь так долго, что почти потерял всякую надежду, а Э. В. с присущей ему иронической снисходительностью к оппонентам быстро признал, что «общее настроение за столом» против него. Им, впрочем, простительно: Леман по происхождению немец, а Лукас, бедняга, не учился ни в закрытой школе, ни в университете. А вот Милн — другое дело. Тут чистое упрямство и своеволие. Молодой человек, окончивший одну из восьми лучших закрытых школ и Единственный в мире университет — пусть он и удирает пораньше в субботу, но удирает-то играть в крикет в почтенных загородных усадьбах… Нет, это просто нелепость.

Сейчас такой подход может показаться странным, однако такова была политика в великие дни Ллойд Джорджа и его «народного» бюджета, когда подоходный налог подскочил до — сколько же там было… девять пенсов с фунта? — а предприятия, повышающие занятость, с доходом больше пяти тысяч фунтов в год, можете себе вообразить, облагались дополнительным налогом. Все мои знакомые на балах, крикетных полях и в загородных усадьбах предполагали как нечто само собой разумеющееся, что я разделяю их мнение о вероломстве нашего правительства.

Оуэн быстро понял, что это совсем не так. Я больше не давал ему на проверку свои рассказы, прежде чем отослать их в типографию, но пока меня не допустили к Столу, у него оставалось право вето. Касательно участников редакционного обеда и их произведений такого права у Оуэна не было. В те дни, когда лозунг дня гласил: «Восемь, восемь, мы требуем, не просим!» (имелись в виду линейные корабли), а представители военно-морской лиги вопили, что численность флота должна втрое или вчетверо превосходить флот предполагаемого противника, иначе мы отданы на милость врагу, я предложил Руди Леману переделать «Балладу о флоте»[35]. Что, если сэр Ричард Гренвиль отказался бы выйти в море, пока ему не предоставят численного перевеса пятьдесят три к одному?

В ту пятницу Оуэн просматривал готовые полосы еще более медленно и вдумчиво, чем всегда, и наконец заговорил ледяным тоном:

— Видели, какие стихи сочинил Руди?

Естественно, я отвечал, что, хоть и не видел, могу догадаться, о чем они, поскольку именно я подал ему идею.

— В таком случае, — проронил ледяной голос, — вы оказали плохую услугу своей стране и «Панчу».