Слой

Они, как могли, отряхнули от глины одежду и обувь. Кротов снял валенки и комбинезон, забросил в багажник. «Как там в морге всё прошло? — подумал он. — Без сбоев?». Он беспокоился, поедет ли «риусовский» катафалк на чужое кладбище, и вообще, не забудет ли что-нибудь из важных похоронных мелочей оставшийся в городе за старшего начальник агентства, теперь уже Сашкиного, Епифанов. Тот был серьезным мужиком, умел командовать, но опыта похоронного почти не имел, и Кротов боялся, что придирчиво зоркие старики и старухи начнут тихо выговаривать потом, что и где было сделано не так, и будет неловко перед сашкиной родней, что не смогли организовать похороны по-людски.

Кротов вспомнил, как однажды чуть не похоронили человека со связанными руками и ногами — благо, кто-то подсказал вовремя, нашли вязки под покрывалом и разрезали. А одну журналистку-пенсионерку закопали без нижнего белья, в одном платье на голое тело — забыли в суматохе принести в морг на одевание, и морговская тетка заметила это и сказала. Все растерялись, но выручила та же тетка: посоветовала назавтра подхоронить белье в могильный холм — это разрешалось, по теткиным словам. Так и сделали, но родственникам о конфузе сказать побоялись, взяли грех себе на душу.

Выгнав «джип» за территорию кладбища, они стали ждать подхода колонны. Старик Дмитриев сидел в машине, разглядывал нерусское убранство салона. Остальные бродили вокруг машины, курили, глядели со стороны на чужие похороны. Приехали две группы — немногочисленные, без оркестров, с дешевыми венками, тихо выгрузили своих покойников и понесли — одного направо, вдоль ограды, другого куда-то вдаль, за деревья.

Из конторы выскочил серый мужичок, подошел к машине с куревом и пустым разговором. Кротов дал ему литровый «Маккормик», и тот слинял. Справа от ворот стояла жилая изба, но вид имела нежилой — без стекол, дверь сорвана. «Неужели здесь кто-то жил, прямо на кладбище?» — подумал Кротов. Подошел к торговым теткам у забора, спросил. Те сказали: жили, да померли.

Голос Лузгина произнес позади:

— Что же не едут? Пора бы…

— Черт, сам волнуюсь, — сказал Кротов, обернувшись. — Все же было на мази, пока с кладбищем не переиграли.

— Старик, главное с могилой успели. А то когда ты утром позвонил…

— Ты с похмелья всегда туго соображаешь.

— «С похмелья, с похмелья!» — передразнил Лузгин. — Я вчера, можно сказать, за идею погибал!

— За какую такую идею?

— Кстати, почему тебя на передаче не было? Я ведь пригласительные тебе прислал.

— На дом выезжали, с семьей. Я давно обещал Ирине, и все никак…

— Строишься?

— Хм, строишься… Там уже жить можно, братец: свет, вода, тепло… Отделка осталась, деревянные работы кое-где, а так… — он сделал рукой изображающий жест.

— Ну вот, ты в особняке прохлаждался, а я в это время здоровье губил ради нашего светлого будущего. Да-да, не ухмыляйся! Я вчера Терехина атаковал, вот так-то!

— И что он тебе сказал?

Лузгин затянулся сигаретой, глянул вдоль пустующей дороги.

— Все-таки мир начальников — это странный мир, — сказал он. — Ты же знаешь, передачу вчера с Рокецким записывали. Кстати, молодец мужик, вёл себя что надо. Ну, потом фуршет, стоим с ним рядом, тосты произносим, я вроде как тамада. И представляешь: каждая сволочь в зале норовит тебе в глаза заглянуть, отметиться, поклониться, улыбнуться… И Терехин на заднем плане юлит. Я его рукой подзываю: мол, к ноге! Подходит на полусогнутых. Я говорю папе Роки: «Леонид Юлианыч! Вам еще повезло, а вот Терехину на передаче пришлось сантехнику чинить — весь в дерьме уляпался!».

— Ну, это ты уже под кайфом был.

— Конечно, под кайфом. Так вот, Терехин обмер и стоит, скалится, как дурак. Рокецкий его так похлопал: «Видел, видел, молодец, хорошо держался». Терехин расцвел, давай все в красках показывать. Значит, стоим мы втроем, разговариваем, шутки шутим, а вокруг такая паа-уза!.. Терехин счастливый до жопы! Ну, Роки его вроде как отпустил, тот убрался. Нахожу его потом в углу, за столиком с мэром. Я подхожу — он опять бледнеет. «Можно, — говорю, — господина Терехина у вас украсть?». Идет, как баран, даже не блеет. Я только начал про дело, а он:

— «Все-все-все, Володя, мы над проблемой работаем, остроту вопроса уже сняли…».

— Так и сказал? — спросил Кротов.

— Дословно воспроизвожу, старик: «Остроту вопроса уже сняли». Они, сволочи, по-нормальному и говорить-то не умеют.

— Надо бы дожать, — посоветовал Кротов, и явно ждавший комплимента Лузгин обиделся, фыркнул, бросил окурок в снег:

— Твоя очередь, товарищ банкир.

— То есть, не понял?

— Слесаренко.

— Как Слесаренко? Мне что, идти к нему?

— Зачем? Сам придет.

— Совсем не понял.

— Тоже с похмелья? Сказано: придет. Значит, придет.

— Нет, ты давай объясни, — не унимался возбужденно-встревоженный Кротов. — Значит, Слесаренко сам ко мне заявится?

— Как миленький. И больше я тебе, гаду, не скажу ни слова. Зажрется, всё тебе на блюдечке подавай. Тысячу «баксов» гони — еще на один вопрос отвечу.

— Да ну тебя, Володя, я серьезно!