Слой-2

– Я хочу быть с тобой, – сказала Оксана. – Столько, сколько это продлится. А как?.. Разве важно? И ты пойми, пожалуйста, Витя: ты можешь меня разлюбить, я могу тебя разлюбить...

– Что за чушь!

– Это правда, Витя. Никто не знает, что будет завтра. Надо просто жить... сегодня, вот сейчас, потому что «сейчас» пройдет, и его уже никогда не будет.

– Хорошо, – сказал Слесаренко. – Давай жить сейчас. Ноги согрелись? Давай я сниму тебе сапоги... Сам. Я никогда этого не пробовал.

– Они немножко испачканные, – сказала Оксана. – Но если тебе интересно – попробуй.

Она подняла ногу, стукнув кожаным носком сапога снизу в крышку стола, чашки дрогнули, чай закачался. «Отодвинуть? Не лезть же под стол на карачках? Что я делаю?».

Он погладил ее по щеке.

– У тебя до сих пор холодные руки. И деревом пахнут.

– Я столярничал, – похвастался Виктор Александрович. Восстанавливал прежние навыки в свете грядущих, так сказать, перемен. Вот смотри, ладонь смозолил...

И случилось, как в скверном кино.

Он долго не хотел идти на стук и открывать: ну и ладно, что свет горит. Может, ушел и оставил. Окно было плотно зашторено с вечера, свет прорывался наружу, но внутри видно не было, этого он не боялся и продолжал сидеть, двумя руками обхватив Оксану, пока голос сына не долетел с порога:

– Отец? Ты где? Это я!

– Надо открыть, – сказала Оксана.

Он поднялся рывком и вышел на веранду, притворив за собою дверь в комнату. Отодвинул засов: сын стоял на крыльце, держа двумя руками нечто в сумке. Он инстинктивно глянул дальше – никого.

– Что случилось? – спросил Слесаренко.

– Мама прислала горячего, – сказал сын и протиснулся мимо отца на веранду, достал из сумки завернутую в полотенце кастрюлю. – Э, здесь холодно. Может, в комнату сразу унести?

– Поставь здесь, – сказал Слесаренко. – Что за паника, никак не пойму. Гнать тебя ночью...

– Ты же знаешь маму, – ответил сын. – Здесь картошка с грибами и мясом, хватит на целый взвод. – Сын никогда не служил в армии, но приятно впитал отцовское. – У тебя кто-то в гостях?

– Да, – сказал Виктор Александрович.

– Вот и закусите вместе.

Сын застегнул сумку, козырнул не по уставу и пошел к дверям.

– Слышь, батя, – сказал он, полуобернувшись в проеме. – Может, ну его на фиг, поедем со мной? Что тебе здесь ночевать в холодине?

– В комнате тепло.

– И это, знаешь... Мама расстраивается. Она меня, конечно, не просила, но я же чувствую... Может, поедешь? Извинись перед гостем, бывает.

– Я не поеду, – сказал Слесаренко.

– Ну я тебя прошу, бать, поехали. Знаешь, как она обрадуется! Ну чего ты, в самом деле... Чего тебе здесь торчать?

– Так надо.

– Слушай, папа, – сказал сын и убрал с косяка руку. – Есть вещи, которые надо делать, хочется или нет. Сейчас тебе надо домой.

– Не учи меня, пожалуйста, – повысил голос Виктор Александрович. – Иди и жди в машине.

– Хорошо, – серьезным голосом ответил сын и спустился с крыльца.

– Надо ехать, – сказала Оксана, едва он ступил на порог. – Оставь мне денег, я что-нибудь поймаю на шоссе. Здесь большое движение, даже ночью, я обратила внимание.

– Не глупи. Мы поедем все вместе.

Оксана подошла и взяла его за подбородок двумя пальцами.

– Езжай. Я доберусь.

Слесаренко достал сто тысяч, вспомнил вдруг про ключи.

– На, закроешь. Я завтра заеду и заберу.

– Я положу под крыльцо. Отыщешь?

– Найду. Как обидно... Зря тебя вытащил.

– Что ты, Витя. Был прекрасный вечер...

– А свет, а дверь? – спросил сын, когда Виктор Александрович усаживался на сиденье и устраивал в ногах дурацкую кастрюлю.

– Там сосед. Он все выключит и закроет.

– Давай оставим ему картошку? Давай, прекрасная идея!..

– Поехали, – сказал Слесаренко.

Глава шестая

Как и ожидалось, Юрий Дмитриевич прилетел из столицы в понедельник, ближе к вечеру, в компании с госдумовским депутатом Луньковым и двумя скромно, но уверенно держащими себя москвичами средних лет.

Поселили москвичей в «конспиративной» квартире на Немцова, арендованной фондом под гостиницу для приезжавших; таких квартир у фонда было еще две – в одной проживал сам Юрий Дмитриевич, в другой вот уже месяц корпела над бумагами команда столичных аналитиков, регулярно менявшая свой состав. Откровенно говоря, Кротов даже не знал, чем они занимались и за что получали деньги, притом немалые; последнее было известно Кротову доподлинно – он сам составлял платежные ведомости по Юриным указаниям. Ведомостей было две: официальная, по которой москвичам платили через бухгалтерию фонда, и тайная, предмет строгой секретности. Деньги по второй ведомости выдавал лично Кротов из своего сейфа. Понятно, что суммы в ведомостях отличались друг от друга на порядок. «Аналитики» приезжали и уезжали, не забывая получать и расписываться, и Кротову подчас казалось, что Юрий Дмитриевич таким образом попросту дает возможность «подкормиться» в Тюмени своим московским друзьям и приятелям. «Даже если и так, – решил для себя Кротов, – какое мне дело?» И не стал задавать вопросов Юрию Дмитриевичу.