Слой 3

– Давай, давай... Когда газета выйдет – обсчитаешь занятую площадь и выпишешь счет по рекламным расценкам: газете тоже денежки нужны. И вообще, в свете предстоящих выборов: издай-ка ты сегодня же приказ о повышении расценок на рекламу. Грядет путина, брат, грех будет не воспользоваться. Ты давно своим людям премию не выплачивал?

– Да я уже забыл, как она выглядит – премия...

– Хорошо она выглядит, Шурик.

Лысый и очкастый Романовский сопел, ерзал на стуле, вертел в пальцах ручку, тестировал штрих на каком-то огрызке бумаги.

– Счет я, конечно, выпишу, – сказал он наконец, – но договор подписывать не буду.

– Ну и хрен с ним, с договором, – сказал Лузгин. – Я тебе просто так деньги выдам, без росписи.

– Ты что, сдурел? – шепотом выкрикнул Шурик. – Как ты мог подумать, Вова!

– Ну, извини, – сказал Лузгин. – И в самом деле... Я ведь без умысла, старик... Ну что ты жмешься! Это же не взятка, это плата за труд. Ты работаешь – мы платим. Так везде.

– Я понимаю, – сказал Шурик. – С деньгами в самом деле плохо... Первое сентября на носу... Одно, другое... И как в прорву... И ведь не пью, не курю – куда все девается? И так пробуем, и так... Я уж не помню, когда себе что из одежды покупал. Год копим – все за лето улетает. А как иначе? Если месяц ребятишек на море не прогреть, они всю зиму болеют, здесь же климат, сам знаешь... Говорят, кислороду не хватает...

Лузгин достал из кармана конверт, двинул его по столу.

– Подписывай. Все правильно, Шурик. Подписывай.

– Но как я дома объясню?

– Кому?

– Жене! У нас... Откуда деньги, она спросит. У нас... Мы друг другу всегда...

– Ты договор внимательно читал? Что там написано? «Серия публикаций о социально-экономических проблемах...». Там есть хоть слово про выборы, про Слесаренко? И договор ведь не на день – до конца года. Если спросит покажи ей договор.

– Ты думаешь, поверит?

Деньгам – поверит. И спрячь конверт, чего он тут лежит...

Он представил себе, как вечером очкастый лысый Шурик, конфузясь и потея, вытащит на свет весоменький пакетик, как испугается жена – они всегда пугаются вначале, ненадолго, – потом до ночи в тесном убежище кухни будут прикидывать, тасовать и делить, и Романовский, постепенно напитываясь гордостью добытчика, кормильца, станет решать, соглашаться и спорить: это – да, это нет, подождет, а вот это – немедленно, я же сказал! – и с царапающей душу печальной теплотой Лузгин еще подумал о Шурике:, сделает ли он заначку, отложит ли немного на мужицкий черный день или отдаст жене все?

– Так, один экземпляр мне, другой – тебе. И не забудь после Нового года продекларировать доход и доплатить налоги: мы ведь граждане честные, не так ли? Честные и бедные...

Шурик принялся засовывать конверт в левый внутренний карман пиджака, но у него не получалось – мешали головки дрянных авторучек, коих графоман (в хорошем смысле) Романовский таскал с собой не меньше дюжины. Он чертыхнулся, засунул в правый и тут же одернул пиджак, будто поклажа его скособочила. Ну почему, спросил себя Лузгин, в этой долбаной жизни слова «честный» и «бедный» – всегда синонимы? Почему зарплата журналиста в этом обществе, да и в любом другом, всегда намного ниже порога искушения? Он вспомнил гаденькую шутку: «Честный журналист продается только один раз...».

– А знаешь, – сказал Лузгин, – не надо мне ни хрена показывать. Как напишешь, так и печатай. Некогда мне, дел по горло. Ну, бывай. Да, еще: не пропусти сегодня лялинский эфир, ну, про семейку Ивановых. Возможны разные сюрпризы.

– Ты что-то знаешь? – насторожился Романовский.

– Опять сюрпризы, опять хитрости?

– Все, я ушел, меня нет! – сказал Лузгин.

Надо было найти Серегу Кротова и обмозговать с ним вчерашние идеи Валерия Павловича. Нельзя сказать, что предложенный московским профессором столбовой тезис избирательной кампании явился Лузгину как откровение. Он и сам ощущал, что в народе растет недовольство особого сорта, знакомое по ранешней русской истории, да разве только русской? Всей мировой. И что тезис войдет в резонанс с настроением масс – в этом не было сомнений. Сам Лузгин открыл в себе недавно поразившую его способность «резонировать». Воспитанный в традициях советского интернационализма, готовый в детстве бить американцев, чтобы они не били бедных негров, читавший в юности Вальрафа об ужасах турецких гетто в ФРГ, готовый умереть с оружием в руках за худеньких вьетнамцев, наивных арабов и тех же печальных евреев Треблинки и Майданека, хотя потом они напали на арабов, а потом арабы напали на них, или наоборот, здесь он немного запутывался, – так вот, слегка разбогатев, поездив по миру и все увидев своими собственными глазами, испытав на самом себе обстоятельства дружбы народов, Лузгин вдруг понял, что он (как и большинство странствовавших параллельно с ним соотечественников) есть самый натуральный шовинист.