Сломанное время

Где выход? Есть ли он вообще, выход? Или люк с шахтой – единственный проход в мир, который ничем не лучше того, что под землей?

– Выходят же эти мерзавцы как-то на свежий воздух, чтобы настроение нам портить?..

– Что вы сказали? – переспросил Гудзон, услышав бормотание напарника.

– Я говорю, что мы спустились вниз уже на четыре лестничных пролета.

Влево от лестничной площадки, пол которой был выстлан металлическими листами, уходило ответвление. Туда же, изогнувшись трубами, вел вентиляционный канал. Все это Гоша рассмотрел, приоткрыв дверь.

Сдернув с себя рубашку, он швырнул ее в проход и дверь притворил.

– Разумно, – похвалил Гудзон.

Гоша поморщился. Если бы не отвращение, которое он испытывал от прилипшей к телу, пропитанной кровью твари рубашки, до такого разумного поступка он бы и не додумался, быть может.

Спустились еще на один пролет.

Перед ними снова была дверь. Знак на ней – желтый треугольник с черным черепом и перекрещенными костями выглядел просто смешно. Это как трехсоткилометровая дорога от Новосибирска до Барабинска, по которой Гоше однажды довелось ехать. На ней через каждые два километра стоял знак «Кочки» с указателем расстояния действия знака – «5 км». Сдав эти знаки на металлолом и выручив за них деньги, можно было бы отремонтировать все дорожное полотно. Так и здесь. Предупреждающий о смертельной опасности знак на двери выглядел пустой формальностью. Смерть здесь гуляла вразвалочку везде.

Гоша толкнул дверь. На ней даже не было замка. И она отворилась. Тусклый свет и снова – лестница. Разумеется – вниз.

– Я боюсь, сэр Генри, что очень скоро мы выйдем в очередную дверь и окажемся на Дерибасовской.

– Что это такое?

– Улица в Одессе.

– А что такое Одесса?

– Родина Жванецкого.

– Поляк, судя по фамилии?

– Наоборот.

Ступив на пол, Гоша понял, что стоит в огромном помещении, по сравнению с которым ангар, где на авианосце ржавели «Эвенджеры», – душная комнатушка.

– Где мы?

Ответить на вопрос Гудзона было сложно. Ввысь, насколько позволял взгляд, уходил куполообразный потолок. На стенах, соседствуя странно и необъяснимо, висели христианские иконы, суры из Корана на выбритых шкурах животных, иудейские выдержки из Торы, изображения Будды. Гоша прошел дальше, затаив дыхание. Он не был теологом, но понимал в археологии. И готов был поклясться, что все собранное здесь принадлежало не одному веку. И даже – не одному тысячелетию… Иконы шестнадцатого столетия… Полураспавшиеся от времени фигуры Будды, полуистлевшие пергаменты – им не было цены.

Сколько их?

Гоша, быстро пересекая зал, пытался навскидку прикинуть его площадь. «Два гектара?.. двадцать?..» Легче было вычислить высоту потолка. Гоша задрал голову. Он ошибся. Это не было легче… «Сто метров?.. Сто пятьдесят?..»

Фрески, статуи римских богов, каменные истуканы и деревянные идолы, коротышки ацтеков – они стояли вдоль стен, висели на стенах, и не было им счету…

– Невероятно, – воскликнул Гудзон, – сколько морей нужно проплыть, чтобы найти и собрать все это?

Они бежали по залу, глядя по сторонам и рискуя упасть, около четверти часа. Гоша совершенно запутался в цифрах. Мозг ученого протестовал. Он знал, что нельзя построить такое помещение без поддерживающих опор в центре зала. И он был уверен, что нельзя построить такое помещение на глубине более семисот метров под землей.

«Оно должно быть раздавлено, как бумажный кораблик», – думал он, учащая шаг.

Предметов религиозного быта на стенах и статуй не убавлялось. Гоша и Гудзон уперлись в двери – огромные, как в Колонном зале Кремля. На стенах не было и одного квадратного метра свободного места. Конфессиональное ассорти поднималось на стены высотой не менее пятидесяти ярдов. И как оно закреплялось там, было непонятно.

Толкнув двери, они вошли в следующий зал.

Гудзон, оттолкнув Гошу, бросился вперед так, словно они находились в узком проходе.

Гоша сделал шаг и оцепенел.

Это был зал того же размера. Только теперь не иконы и фигуры богов были его достоянием, а корабли. Сотни, тысячи шхун, фрегатов, бригов, эсминцев, галионов, танкеров… Гоша положил обе руки на голову.

– Это же… Это же «Санта-Мария»! – Гудзон, позабыв, где и при каких обстоятельствах находится, бросился к кораблю.

Все казалось Гоше неестественным, странным. Впрочем, все и было на самом деле странно и неестественно. Нагой легендарный путешественник Генри Гудзон, тронутый тленом остов судна, который Гудзон ощупывал руками. И – надпись на первом же попавшемся на глаза Гоше носе судна: «ANITA» – это было тоже немного неестественно…

– «Санта-Мария»… – повторял и повторял Гудзон, трогая руками почерневшие от старости, похожие на ребра бревна бортов. – Она же разбилась на Рождество одна тысяча четыреста девяносто второго года! Останки были использованы для строительства домов на Гаити! Это мираж, я не могу видеть «Санта-Марию»!..

– А-а, каравеллу из экспедиции Колумба? – стараясь придать картинке двигающегося голого Гудзона обыденность, протянул Гоша. Он прижал ноющие запястья к животу, но пот тут же обжег раны. – Может быть, кто-то разобрал дома и снова сколотил из них каравеллу?