Сломанный бог

Хануман снова издал тонкий, режущий ухо визг, словно гладыш в когтях у снежного тигра. Данло отчаянно хотелось кинуться ему на помощь, но он не мог пошевелиться, точно воин-поэт и ему впрыснул свой парализующий наркотик. Хануман с искаженным от муки лицом прикусил язык, и мускулы напряглись под его потной кожей, как от разряда электрического тока.

– Свет! – закричал он, лишенный возможности закрыть глаза. – А-а! – Воин-поэт, должно быть, ввел ему эккану – средство, делающее человека чувствительным к самым слабым ощущениям. Теперь для Ханумана фотоны световых шаров над головой – все равно что падающие в глаза капли жидкого золота. Нервные клетки его сетчатки шипят и обугливаются в потоке света. Эккана, возбуждающая нервную систему, разъедает оболочку нервов, открывая каждый фибр жестоким поцелуям мира и электрохимическим бурям, бушующим в самом организме. Через считанные мгновения вселенная Ханумана превратится в ковер из пылающих нервов. Крохотные, бесконечно разветвляющиеся волокна пронижут огнем все ткани и органы, затронут каждую клетку и заключат тело в футляр ужасающей боли бытия. Но эта пытка, как ни парадоксально, призвана освободить Ханумана от себя самого.

Пробудившийся мозг, действуя, как веко сознания, должен был бы загородить нестерпимый блеск внешнего и внутреннего мира, отключив человека от его повседневных нужд, опасностей и страхов. Но эккана, один из самых тонких психоделиков, не позволяет глазам закрыться. Она обнажает мозг перед светом, отраженным от всех поверхностей – от камней, листьев и замерзшего моря, от разбитых сердец, кошмаров и трупов, стынущих в снегу. Стоять с широко раскрытыми глазами перед этим ослепительным светом – значит открыться всей боли вселенной. За этим следует момент бесконечной уязвимости.

Момент возможного, когда человек, чувствуя в себе отраженную и умноженную боль всего сущего, принимает ее целиком и без страха. В этот момент перед смертью, превыше смерти, испытывая боль превыше всякой боли, человек осознает, что он – это не только его тело и его «я». В этот единственный, высокий, чудотворный момент тот, у кого достанет сил вместить в себя страшный огонь жизни, обретает безграничные возможности.

– Данло, прошу тебя!

Воины-поэты верят, что человек, у которого есть силы преодолеть себя, переживает золотой миг, вечный, как небеса христиан или то невыразимое состояние, которое Архитекторы называют кибернетическим самадхи. Но того, кто слаб, боязлив или болен душой, ждет только ад.

– Прошу тебя – воин-поэт!

Хануман опять повернул голову к Данло, но похоже было, что он смотрит на огненную стену. Он тряс головой, как слепец, скрипел зубами, ругался и взывал к другу.

Данло по-прежнему стоял в темном коридоре, где пахло паром, нейросхемами, плесенью, маслом каны и потом, переводил взгляд с Ханумана на воина-поэта и не знал, что ему делать.

– Отпусти его! – сказал он наконец. – Такую боль никто выносить не может.

Воин-поэт приложился губами к своему клинку и сказал:

– Посмотрим.

– Хануман точно не может.

– Твой друг крепче, чем ты думаешь. Умеешь ли ты читать лица, Данло ви Соли Рингесс? Посмотри на него – он почти созрел для ножа!

Данло, гляди на Ханумана, стиснул в руке дротики воинапоэта. На лице друга он видел только боль, ужас и смерть.

– Пожалуйста, отпусти его. – Скоро, возможно, через каких-нибудь десять ударов быстро стучащего сердца Данло, воин-поэт вонзит острие своего ножа в глаз Ханумана. Он будет опускать нож все глубже и глубже, медленно направляя его вдоль зрительного нерва в мозг. Таким образом он постарается причинить Хануману максимальные мучения и тем увеличить возможности его освобождения.

– От экканы должно быть какое-то противоядие. Пожалуйста, дай его Хануману.

– Ты должен знать, что такого противоядия нет, – улыбнулся Марек. – Даже если я освободил бы твоего друга, следы священного средства навсегда остались бы в его организме. Эккана никогда не перерабатывается полностью. Даже по прошествии многих лет – или жизней.

– Тогда опусти его. Пусть он приближается к моменту возможного всю оставшуюся жизнь.

Воин-поэт снова улыбнулся, широко и весело, одобряя рассудительность Данло перед лицом смерти – пусть даже не своей, а Ханумана.

– Ты много знаешь о нас, воинах-поэтах.

– Да, знаю… кое-что.

– Тогда ты должен знать, что нам хорошо заплатили за жизнь Ханумана ли Тоша. За его жизнь – понимаешь?

– Сколько бы вам ни заплатили, мы заплатим больше. Я… и Орден.

– И что же ты дашь за жизнь своего друга, молодой Данло?

– М-миллиард городских дисков. – Данло, никогда в глаза не видевший даже одного диска и уж тем более не представлявший себе его ценности, назвал первую цифру, пришедшую ему в голову.

– Миллиард? У тебя есть такая сумма? Или у твоего Ордена?

– Ну, тогда миллион. Или сто – мы заплатим, сколько нужно.

– Щедрое предложение. Но боюсь, что жизнь Ханумана уже поздно выкупать за деньги.

– Однако кто-то ее купил?

– Разумеется. – Воин-поэт поднес нож к широко раскрытому неподвижному глазу Ханумана. – И сейчас получит свой товар.