Сломанный бог

Во время этого разговора вокруг них собралось много народу, теснившего их друг к другу. Тамара переплела пальцы с Данло, Сурью прижало к объемистому животу Бардо, и Данло чувствовал, как пахнет маслом сиху и сладким дымом бханга от ее кимоно. Хануман стоял напротив него, смотрел и слушал с самым циничным видом на бледном лице. Он незаметно указал Данло на Сурью – никто больше не увидел этого жеста и не понял его смысла: «Вот уродина. Я всегда говорил, что красота существует только на поверхности, зато безобразие проникает до самых костей».

Данло покачал головой, упрекая Ханумана за такую жестокость. Но он невольно замечал морщинки вокруг красных глаз Сурьи, в уголках ее похожего на червоточину рта. Не нужно было владеть искусством цефиков, чтобы прочесть на этом лице страх. Она могла прожить еще добрых триста лет до окончательной старости, но видно было, что перспектива дряхлости и смерти ужасает ее. Даже старую трясущуюся Иришу в те дни, когда все племя Данло ушло на ту сторону, не одолевал такой страх.

– Есть в цивилизованных людях черта, всегда вызывавшая во мне недоумение, – сказал Данло. – Чем дольше они живут, тем больше боятся умереть.

– Умереть – это не так уж страшно, – заметил Бардо, потирая грудь. В молодости алалойское копье пронзило ему сердце, и он умер своей первой смертью. Тогда его заморозили, потом оттаяли и исцелили, но он встретился со смертью снова, когда его легкий корабль исчез в огненной сердцевине звезды. Богиня по имени Калинда воскресила его – так он по крайней мере рассказывал – и с тех пор он относился к делам такого рода философски. – Что такое смерть, как не краткий миг покоя перед тем, как нас соберут по кускам и заставят жить снова? Жизнь – вот что тревожит душу. Стремление к полной и достойной жизни.

Сурья поджала губы – Бардо, как видно, уже достал ее своими рассуждениями.

– Умереть боятся все, – нахмурясь, заявила она. – Человечество находится в плену у страха смерти.

– Верно замечено, – сказал Хануман. – Вы очень проницательны.

Сурья, явно не уловив иронии в этой реплике, одарила его улыбкой и просияла.

– Я слышала, будто цефики считают, что все эмоции проистекают из страха.

– Это почти правда. Основной алгоритм жизни – это умножение жизни. Не есть ли стремление размножаться то же самое, что и страх смерти? Предположим, что это так. Тогда все эмоции, если рассматривать их как запрограммированные в организме реакции, в определенном смысле служат сохранению жизни с тем, чтобы она могла размножаться.

– Еще я слышала, что цефики умеют читать эмоции людей по их лицам.

– Да, это одно из наших искусств. Одно из самых древних.

Хануман как-то сказал Данло, что цефики прослеживают искусство чтения лиц по меньшей мере до старых художников-портретистов – Тициана, Дюрера и Леонардо, полагавших, что портрет в идеале должен быть зеркалом души.

– Наконец, я слышала, что цефики умеют читать мысли, но никогда не верила в это по-настоящему.

– Иногда мы можем делать нечто похожее.

– Но ведь мысли не запрограммированы в нас, как эмоции.

– Разве?

Бардо потер руки и сказал Сурье:

– А ты знаешь, что Мэллори Рингесс тоже владел кое-какими цефическими навыками? Он мог посмотреть на тебя и сказать, о чем ты думаешь, ей-богу. Мог обнажить твою душу – потому-то его и боялись. Больше того, он мог предсказать, что сейчас скажет или сделает любой незнакомый ему человек.

– Вы тоже это можете? – спросила Сурья у Ханумана. Тот утвердительно склонил голову.

– Иногда признаки поддаются расшифровке. Но не кажется ли вам, что разменивать наше искусство на подобные мелочи – довольно глупое занятие?

– Не могли бы вы показать что-нибудь прямо сейчас? – Возможность чтения лиц, как и сам Хануман, явно очаровали Сурью. Она нацелила свой костлявый пальчик через комнату. – Видите вон того высокого мужчину в коричневой форме?

– Историка? Лысого?

– Возможно, он действительно историк. Я еще не научилась разбираться в цветах ваших ученых. Можете вы сказать, о чем он думает?

Хануман, держась очень прямо, посмотрел в ту сторону.

Сурья и другие чувствуя силу его концентрации, следили не за историком, а за ним. Хануман, хотя и отзывался об искусстве чтения лиц с пренебрежением, втайне любил блеснуть своим талантом.

– Он думает, что в доме Бардо собралось много опасных людей. Ощущение опасности, как всегда бывает, разрастается в мысль о том, что может грозить его жизни, и о бегстве из Города. Ее сменяет покаянное сознание собственной трусости. Ему хотелось бы верить, что Золотое Кольцо защитит Город от радиации Экстра, но по натуре он циник и большой трус, хотя о себе думает как о человеке благоразумном, «человеке на все времена». Как историк, он в курсе эмиграционной статистики. Он знает, что в Невернес прибывает вдвое больше людей, чем из него убывает, и не может себе этого объяснить. Он не совсем трезв – за этим он сюда и пришел. Ему кажется, что перед ним стоят глобальные вопросы, на которые он ищет ответа. Чем сильнее сомнение, тем настоятельнее потребность в вере. Что такое вера, как не отчаянная попытка убежать от сжигающего ум страха?