Сломанный клинок

Регент слушал невнимательно, — в сущности, все это не так уж его и интересовало. Это был не его личный триумф, сам он мало что сделал для того, чтобы события приняли такой оборот. Скорее уж судьба, знак свыше — и именно в момент слабости, когда уже готов был бросить все, отказаться, подобно Исаву продать право первородства. Какой был соблазн — предоставить Францию самой себе, пусть выкручивается как знает, что ему до этой огромной, враждебной, разодранной смутами страны… Но нет, не получилось! Регент подавил вздох и, глядя на Пастуреля, снова изобразил на лице заинтересованное внимание.

— Tunc mandavit rex suis Anglicis qui erant in Sancto Clodaldo ut venirent ad eum, — продолжал тот монотонно и деловито, словно зачитывая протокол допроса, — et congregavit quotquot potuit habere de hominibus et itr arripuit tendens Parisius… ^[102]

Карл сочувственно покачал головой, представив себе, как должен был беситься любезный кузен, когда очередная хитроумная затея пошла прахом. Видно, это и впрямь разные вещи — любить власть или иметь к ней подлинное призвание. Вот он, Валуа, не властолюбец; видит бог, никогда к власти не стремился, всегда рассматривал ее как бремя, порою невыносимое, превышающее человеческие силы. Может быть, именно поэтому он и станет когда-нибудь неплохим правителем?

Глава 32

Робер встал на ноги через неделю после встречи с отрядом итальянцев. Но Донати оказался прав — пробраться в Париж им тогда так и не удалось. Возле Энгьена Урбан оставил их с Катрин у знакомого лошадиного барышника, а сам отправился разведать как да что. Пропадал он целых два дня, но ничего утешительного не принес. Ему одному, сказал он, проникнуть в город, может, и удастся, если повезет; на худой конец, можно было бы попробовать вдвоем, но чтобы с конем и девкой — об этом и думать нечего. Предместья все выжжены от Батиньоля до Менильмонтана, там ни укрыться, ни прошмыгнуть даже в темноте, и всюду полно наваррцев, а от них ни одна девка не уйдет, не говоря уж о коне…

— Может, вдвоем попытаемся? — предложил он нерешительно. — Этих тут оставим, после вернемся, как поспокойнее станет…

Робер подумал и сказал, что если барышник согласится подержать Глориана в своих тайных конюшнях (он и сейчас продолжал приторговывать лошадьми, несмотря на окрестное разорение), — если согласится, то можно оставить на время. Катрин же оставлять не захотел.

— Да на кой она тебе, господин? — удивился Урбан. — В Париже, что ли, мало этого добра…

— Дурак, она мне спасла жизнь, выходила меня — забыл?

— Понятное дело, выходила, а чего ей еще было делать! Для того в отряде и держали. Да я и не говорю, чтобы вообще ее прогнать! Тут бы пока и пожила, поработала бы у папаши Пьера, он вроде без служанки остался. А после уж как получится… да нет, не забудем! За конем-то все равно сюда вернемся.

— Нет, пойдем вместе, — оборвал Робер.

Папаша Пьер долго торговался, но наконец согласился присмотреть за конем, хотя и заломил непомерно большую плату с условием, что если до Дня Всех Святых с ним не рассчитаются, то Глориан перейдет в его собственность.

— До Дня Всех Святых еще далеко, — успокаивающе сказал Урбан, когда они вышли от папаши Пьера, — в Париже всегда можно заработать. На худой конец, зарежем кого-нибудь, ограбим!

Седло и все конское убранство оставили при Глориане, дальше пошли налегке, увязав котомки. Урбан нес на плече свой арбалет, изображая воинского человека. Теперь, впрочем, мало кто ходил невооруженным, разве что клирики да самые бедные вилланы, кому уж и вовсе нечего было защищать.

Робер чувствовал себя неплохо, но быстро уставал, к дождю начинало болеть разрубленное левое плечо, ныли долго не заживавшие колотые раны на ногах. На время, пока Катрин выхаживала его своими травами да возила в тележке, словно младенца, он отвык ходить пешком и сейчас не представлял себе, как сможет одолеть весь оставшийся путь.

А путь предстоял неблизкий — посоветовавшись, они решили податься на юг, чтобы подойти к Парижу с другой стороны. Там, говорили люди, вообще спокойнее — бесчинствовавших на дорогах бригандов поприжали, а главное было то, что в тех краях не шла охота за беглыми жаками, которая еще продолжалась здесь, между Сеной и Уазой. Если спуститься по Сене до Буживаля, можно лесами пройти прямо на Кламар, а оттуда до парижских застав рукой подать.