Сломленная

Я не стала спорить. Какая разница? Важно то, что он не хочет отказаться от Ноэли. И зная это, я не могу в это поверить. Внезапно я объявила ему, что решила не ехать в горы. Я много передумала и довольна своим решением. Я так любила раньше бывать в горах с ним. Оказаться там снова при теперешних обстоятельствах было бы пыткой. Было бы невыносимо поехать с ним туда первой и вернуться поверженной, изгнанной ради другой, уступить ей место. Не менее отвратительно было бы поехать после Ноэли, зная, что Морис жалеет о ней, сравнивает ее образ со мной, мою грусть с ее весельем. Я бы болезненно отмечала каждый его промах, а он лишь испытывал бы все большее желание избавиться от меня.

— Побудь с ней десять дней, как ты обещал, и возвращайся, — сказала я.

Казалось, он был в замешательстве.

— Но, Моника, я хочу взять тебя с собой. Мы провели на лыжах такие прекрасные дни!

— Вот именно.

— Ты отказываешься от лыж в этом году?

— Ты знаешь, при нынешних обстоятельствах лыжные развлечения не так уж важны.

Он уговаривал, настаивал, выглядел глубоко огорченным. Мы долго спорили. Я не уступала. Под конец вид у него был такой измученный: лицо осунулось, синева под глазами, и я отправила его спать. Он нырнул в сон, как в прибежище покоя.

Среда, 16 декабря. Смотрю, как капли скользят по оконному стеклу, в которое только что стучал дождь. Они не падают вертикально. Кажется, микроскопические животные, побуждаемые какими-то таинственными причинами, скользят вправо, влево, проникая между другими, неподвижными капельками, останавливаются, снова движутся, как будто ищут чего-то. Мне как будто совсем нечего делать. Раньше у меня всегда были дела. Теперь вязать, хозяйничать, читать, слушать пластинки — все мне кажется ненужным. Любовь Мориса придавала значительность каждому мгновению моей жизни. Она пуста. Все пусто: предметы, каждое мгновение и я.

Как-то я спросила Мари Ламбер, считает ли она, что я умна. Ее светлые глаза устремились на меня:

— Вы очень умны… Я сказала:

— Есть «но»…

— Ум атрофируется, если ему не давать пищи. Вам следовало бы позволить мужу найти вам работу.

— Тот род работы, к которому я способна, ничего мне не даст.

— Это не бесспорно.

Вечером. Сегодня утром меня осенило: во всем виновата я сама. Моей главной ошибкой было непонимание того, что время уходит. Оно шло, а я застыла в своей позиции идеальной жены идеального мужа. Вместо того, чтобы придавать огня нашим интимным отношениям, я упивалась воспоминаниями о былых ночах. Мой ум атрофировался, я не развивала его, все говоря себе: потом, когда девочки разлетятся из дому. Да, молоденькая студентка, на которой когда-то женился Морис, которую постоянно захватывали события, идеи, книга, совсем не похожа на женщину, мир которой сегодня ограничен четырьмя стенами.

Это правда, что я стремилась запереть в нем и Мориса. Мне казалось, ему достаточно семейного очага, мне казалось, что он принадлежит мне целиком. И мне казалось, что все это по обоюдному согласию: наверное, это раздражало его — он-то меняется и каждую вещь берет под сомнение. А раздражение не знает пощады. И мне не следовало так цепляться за наш пакт верности. Если бы я предоставила Морису свободу и, быть может, воспользовалась своей, Ноэли не пожинала бы теперь плоды его скрытности. Мне следует немедленно принять меры. Есть ли еще время? Я сказала Мари Ламбер, что немедленно объяснюсь по этому поводу с Морисом и приму меры. Я уже начала понемногу читать, слушать музыку. Нужно приложить много усилий. Сбросить несколько килограммов. Начать лучше одеваться. Свободнее говорить с Морисом, не допускать молчания. Она выслушала меня без воодушевления. Ей хотелось бы знать, кто, Морис или я, виновен в моей первой беременности. Оба. Может быть, я — поскольку чересчур доверилась календарю, — но моя ли вина, если он меня обманул. Настаивала ли я на том, чтобы оставить ребенка? Нет. А на том, чтобы не оставлять? Нет. Решение пришло само собой. Она казалась недоверчивой. По ее мнению, Морис затаил большую обиду на меня. Я противопоставила этому довод Изабели: начало нашего брака не было бы таким счастливым, если бы он не желал его. Ее ответ показался мне чересчур мудреным: чтобы не признаваться самому себе в том, что испытывает сожаление, Морис сделал ставку на любовь. Он горячо желал счастья. Но как только пыл угас, вернулась обида, которую он так скрывал.

Она сама чувствует слабость своей концепции. Старые обиды не могут вновь стать настолько жгучими, чтобы отдалить его от меня: для этого должны возникнуть новые. Я утверждаю, что у него их вообще нет.