Слоник из яшмы. По замкнутому кругу

Он большими затяжками докурил папиросу и, бросив на ходу: «Терпение!» — пошел в прозекторскую, остановился у двери, подумал, вернулся к Никитину и сказал:

— Вы подумайте, какая нелепость: я, типичный пикник[9] с лежачим сердцем, атеросклерозом и застарелой астмой, и я жив, и вскрываю молодой, жизненно-сильный организм человека, которому бы жить еще да жить! Парадокс? — И сам ответил на поставленный вопрос: — Парадокс, Федор Степанович!

Только под утро, закончив с Талыкиным изъятие из печи обуглившихся клочков рукописи, Никитин заехал в Дом приезжих. По-детски разрумянившись во сне, положив под голову ладонь, Рябинин спал. Было жалко будить его, но до отхода поезда оставалось мало времени. Никитин осторожно прикоснулся к плечу Дениса Ивановича. Врач тотчас открыл глаза, принявшие осмысленное, деловое выражение, сел на кровати и, точно продолжая только сейчас прерванную беседу, одеваясь, сказал:

— Так вот, Федор Степанович, вскрытие делал молодой врач, но молодец! Всего пять лет практики, а резекция отличная и экспертное суждение совершенно зрелое! Правда, у меня есть некоторые сомнения, но до получения результатов судебно-химического анализа воздержусь. Воздержусь.

Всю дорогу Никитин спал; проснулся он бодрый и свежий, когда, громыхая на стрелках, поезд подходил к Москве.

С вокзала они направились прямо в судебно-химическую лабораторию, затем Никитин завез эксперта домой и поехал в управление. Не заходя к Каширину, он прошел к себе в кабинет, отправил в лабораторию физических методов исследования стёкла с обуглившимися клочками рукописи и только тогда постучал в дверь кабинета полковника.

— Ты сегодня завтракал? — вместо приветствия спросил Каширин, поднявшись к нему навстречу.

Никитин подумал и вспомнил, что он действительно ничего не ел со вчерашнего дня: события развивались так стремительно и так захватили его, что о себе некогда было подумать.

Полковник молча пододвинул к нему маленький поднос с завтраком, откинул салфетку и, позвонив, заказал стакан крепкого чая с лимоном.

— Вчера поздно вечером мне звонила домой Ксения.

— Беспокоится? — спросил Никитин, расправляясь с бутербродом.

— Как всегда. Чудачка! Оперируя гангренозного больного, она зачастую рискует больше тебя. Это не то что ты: только за порог — и забыл все на свете! Даже домой не звонишь… — укоризненно добавил Каширин и, перейдя на официальную интонацию, сказал: — Докладывайте, товарищ майор!

Доклад Никитина уже близился к концу, когда фотолаборант принес увеличенные микрофотографии, предназначавшиеся прелату Штаудэ.

Никитин прямо из кабинета позвонил в химическую лабораторию.

— Я, конечно, понимаю ваше нетерпение, но ничего не могу сделать, — ответил ему старший лаборант. — Химические исследования имеют свои неизменные законы времени, раньше чем через два-три часа я ничего не сумею сказать вам.

Легко сказать «два-три часа»! Если химический анализ покажет отрицательные результаты, версия, построенная майором, рухнет как карточный домик. По совету полковника Никитин отправился домой отдохнуть; не раздеваясь лег на диван и, безуспешно пытаясь уснуть, долго лежал с закрытыми глазами; задремал и очнулся от резкого, требовательного звонка телефона, вскочил и, еще ничего не соображая, снял трубку.

— Федор Степанович? Говорит Рябинин! Как и следовало ожидать, в тканях мозга обнаружен хлоралгидрат. Прием не новый! Старый способ преступников для наркотического усыпления жертвы. Акт судебно-химической экспертизы и мое заключение я сейчас отправлю вам в управление.

Надевая пиджак уже на лестничной клетке, Никитин выбежал на улицу, остановил такси и поехал в лабораторию физических методов исследования.

Заключенные между стеклами обуглившиеся клочки рукописи под воздействием высокой температуры муфельной печи испепелились, и на их светлом фоне четко выступили слова, написанные карандашом.

Для того чтобы прочесть эти разорванные и сожженные страницы, надо было семьдесят девять разрозненных клочков рукописи восстановить в их логической последовательности. Трудность этого усугублялась тем, что несколько обуглившихся клочков, очевидно при извлечении их из печи, раскрошились, превратившись в пыль.

Кропотливый труд завершен. Рассказывая волнующую, полную драматизма историю Холодова, сожженное письмо приподнимало завесу над причиной его трагической смерти.

Холодов писал: