Слоник из яшмы. По замкнутому кругу

«…Мы выходили в жизнь, нас было пять человек ребят, прочно спаянных дружбой. Завтра нам всем предстояло разлучиться: двое слесарей уезжали в Ленинград на Кировский завод, один отправлялся в Брянск в механические мастерские, мой лучший друг оставался здесь, в столярных мастерских мебельной фабрики, и только я один направлялся в Минск, на завод радиоаппаратуры. Мы были хорошо одеты. В наших карманах лежали «путевки в жизнь» и новенькие, хрустящие бумажки подъемных денег. Не помню, кому из нас пришла эта мысль — отпраздновать наш последний вечер в родном городе, но оказались мы в ресторане «Беловежская пуща». Первые же рюмки вина опьянили нас. Позже я никак не мог вспомнить того, что произошло. Помню, что я, стоя на столе, отбивался тяжелым стулом от наседавших на нас рослых парней с Брестской и Проломной улиц, извечных врагов детдомовцев и фезеушников.

Пришли мы в себя только утром на жестких нарах городской тюрьмы. Несколько дней мы не знали причины нашего ареста, нас не вызывали на следствие и вскоре изолировали друг от друга. Позже я узнал, что в результате пьяной драки в ресторане был убит Ян Брылевский. Я знал этого злобного, почти всегда пьяного двадцатилетнего парня, он работал подручным мастера на кооперативной мельнице.

Меня долго держали в одиночке, вызывали на допрос, на очные ставки. Время шло медленно. За окном стояли жаркие дни, в камере было сыро и холодно, только маленький клочок неба был виден мне из окна, закрытого большим железным козырьком.

Прошел месяц, второй, затем я почувствовал, что за дверью моей камеры происходит что-то неладное: пищу мне стали давать не вовремя, допросы прекратились, нас, заключенных, стали забывать на целые дни. Однажды утром я проснулся от непривычной тишины, затем я услышал где-то совсем близко зловещий гул самолетов, и старое здание тюрьмы начало трясти от частых фугасных разрывов. Я бросился к двери, стучал ногами, мне ответил стук из соседних камер. Тюрьма наполнилась криком и грохотом.

Ночью в городе была слышна ружейная и пулеметная перестрелка, затем лязг танковых гусениц, фырканье автомобилей и чужая рыкающая речь. Утром немцы открыли внутренние двери камер, мы вышли во двор. Полевые кухни гитлеровцев оделили нас баландой и серым безвкусным хлебом.

Несколько дней какие-то люди в штатском рылись в канцелярии тюрьмы, кого-то выпускали на волю, кого-то запирали в одиночки. Пришла и моя очередь. Меня вызвали, и, вручив мне зеленую бумажку с надписью на чужом, непонятном мне языке, человек в штатском сказал:

— Вот, Валерий Петрович. — Меня впервые назвали по отчеству. — Советская власть за невинную шалость как преступника держала вас в тюрьме. Немецкое командование дарует вам свободу и, проявляя отеческую заботу, направляет вас на учение в одно из лучших учебных заведений Германии.

На следующий день гитлеровец отвез меня на аэродром и, передав другому офицеру вместе с папкой «дела», которую я не раз видел у следователя, уехал, пожелав на плохом русском языке «Сшасливый путь!». В тот же день мы приземлились, как я позже узнал, в Шнейдемюле. Здесь меня хорошо накормили, одели в ловко сшитый костюм и на машине повезли дальше. Только поздно вечером, миновав небольшой город Фалькенбург, мы въехали в густой, темный лес; вскоре лес расступился, и мы оказались перед высоким забором, оплетенным колючей проволокой.

За этим высоким забором я провел почти год жизни. Свобода моя была ограничена, но все же это была свобода. Меня отлично кормили, я жил в отдельной, хороша обставленной комнате. Распорядок дня был строгим и неизменным.

Меня действительно учили: располагая отличными учебными пособиями, я занимался с педагогами изучением конструкций и схем супергетеродинных приемников и коротковолновых приемо-передаточных станций, шифровкой и дешифровкой передач, но главное — мне вдалбливали в голову, искусно изыскивая примеры и сравнения, что вот чужая для меня страна проявляет ко мне, простому русскому парню, такое внимание и заботу. Меня настойчиво и упорно восстанавливали против моей Родины, потакая во всем, в каждом моем желании, если оно не шло вразрез с большим плакатом у входа: «Проникновение за ограду карается смертью!»

Спустя одиннадцать месяцев меня поздравили с успешным окончанием курса учебы, и сам доктор Рихард фон Рюмрих вызвал меня к себе для последнего, напутственного слова. Рюмрих мне сказал, что он очень мною доволен, что мне предстоит отличное будущее, что война в ближайшее время кончится, но мне еще предстоит потрудиться для общего дела, оказав тем самым значительную услугу фюреру.

Рюмрих налил два больших бокала вина, передал мне один из них и, поздравив меня с окончанием «альдшуле», предложил выпить за мое будущее.

Первый раз в жизни я выпил год тому назад в ресторане «Беловежская пуща». Этот, второй в моей жизни бокал я с отвращением поднес к губам и в нерешительности остановился.

— Пейте, пейте до дна, молодой человек, — отечески мягко сказал доктор Рюмрих, — в этом бокале ваше великолепное будущее!

Я выпил. Содержимое бокала обожгло меня, в глазах поплыли круги. Рюмрих поддержал меня, усадил в кресло, и я потерял сознание.

Открыв глаза и с недоумением осмотревшись, я увидел незнакомую мне больничную обстановку. Я лежал на кровати, сверкающей белоснежным бельем, около меня сидела дежурная сестра. Заметив мое пробуждение, она выжидательно склонилась надо мной. Я попросил пить. Утолив жажду, я почувствовал сильный зуд в правой ступне. Посмотрев на ноги, я в ужасе увидел, что у меня не было правой ноги.

Сестра объяснила мне, что, выйдя от доктора Рюмриха, я был настолько пьян, что упал и моя правая нога оказалась под гусеницей танкетки, маневрировавшей во дворе школы.

Меня охватило отчаяние, но появился вызванный сестрой Рюмрих. Он сказал мне, что ничего не меняется в наших планах, что лучшие немецкие мастера сделают мне протез, в котором я смогу заниматься даже легкой атлетикой, что высшее начальство шлет мне свое соболезнование и уверяет меня, что проявит заботу о моем будущем.

Прошло два месяца, я…»