Слоу-моб

Где-то в глухой деревушке безродный лохматый пес Полкан поводит ушами, заслышав скрип двери и, гремя цепью, выползает из своей конуры. Все как всегда, хозяйка торопится на утреннюю дойку, гремя ведрами, от нее пахнет сном, молоком, просом и ожиданием кормежки. Но что-то не так, чувствует Полкан, поводя носом – какой-то запах, непонятный, чуждый, завтрашний, мешается с привычными и родными, и вот сон превращается в кошмар и молоко скисает, и просо покрывается плесенью, и от ожидания кормежки остается стойкий острый запах голода. И он не выдерживает, он поднимает свою морду к нарождающемуся в последний раз солнцу, от которого больше не пахнет будущим и воет, так, как не выл никогда, и вой этот, подхваченный соседскими собаками, несется реквиемом над деревней.

– Ууу, окаянный!, – вздрогнувшая от неожиданности хозяйка на ходу поддает собаке носком сапога, и торопится дальше – еще ведь столько дел надо переделать, столько всего успеть в этой жизни.

И, пока она не скроется за калиткой, неподвижный Полкан провожает ее взглядом, и по его широкой, покрытой шрамами морде катятся слезы обреченности.

Безымянный пёс в далёком городе без имени принюхивается. Морда кверху, растерянная, несчастная. Чуть дальше, чуть дальше – там, за запахом человеческого пота, спермы, гниющего мяса и незабудок – ещё дальше – да, из завтра – из завтра пахнет тёмной страшной покинутой комнатой. И не будет руки, что качнет качели и не прилетит аист и веселым свирелям не хватит дыханья. Пёс садится и плачет.

– Ты забыл, но я помню, как опасливо я подходил к твоему огню, когда я был щенком, как твоя жена собирала яблоки, как мы сидели у огня, обнявшись и смотрели в темноту вокруг нас. И звёзд было больше и ты был сильнее, я думал, ты вырастешь, но ты так и не рос, вот я не щенок, а ты всё тот же бесшерстный, локтистый, мой друг, мой спутник. Мы столько прошли вместе, охоты, живодёрни, цепи и твоё смешное "алле-гоп"! вместо "люблю". И вот завтра нет, а ты не знаешь, а я знаю. Не вини меня за мою сегодняшнюю грусть, другой уже не будет.

Старенький фокстерьер не побежал за палкой, так и сел на клумбу. "Ты чего, что случилось?". "Ничего" – подумал фокстерьер – "случилось ничего, ну, почти уже случилось". Он подошёл к хозяину и посмотрел ему в глаза, так, как никогда раньше не смотрел – может поймёт?

Начинается день грустных собак.

Однажды никогда

однажды в чорном

белому

пришлось цвести

однажды не случилась

пыль на книгах

чернели в полуночах маяки

однажды ходики куда-то

не сходили

закончился на кухне

календарь

назад в чернильницу

однажды юркнули

поэмы

и не на троне,

на пеньке

уселся царь

и в поговорки превратились

теоремы

однажды там,

однажды никогда

я видимо

наверное

как будто

прожил всю жизнь

вприпрыжку, налегке

пытаясь вечность вспомнить

поминутно

О любви и звёздах

И ему не хватает её, чтобы достать до неба. Ровно её, да. Ему очень хочется достать до неба. Он использует хлороформ.

Когда она уже без сознания, он становится на неё и вытягивает пальцы к ночному небу. Но оно по-прежнему далеко. Он становится на цыпочки. Нет, далековато.

Несмело подпрыгивает. Вроде почти достал. Ещё прыгает. О, совсем близко. Ещё, ещё, под хруст ребер, к небу!

Нет, не допрыгнул.

Смущенно закуривает. Она уже даже не хрипит. Небо далеко. Пожалуй, ещё дальше, чем было. Уходит, покачиваясь, сплёвывает.

Не топчите свою любовь, а купите телескоп.

О горах и людях

Ты знаешь, как получаются горы, сначала ведь они люди.

Ты знаешь, как получаются люди – сначала ведь они горы.

И есть альпинисты и есть геологи. Они взбираются и исследуют, они берут пробы и ищут полезные ископаемые.

И есть друзья.

Они любят.

How I missed 4.48 express train

Саре Кейн

ещё – подумать о ромашках

ещё подумать о ромашках

дважды – о ромашках

трижды – о ромашках

и потом уже

судорожно так

безвылазно

о них только и думать

поцокивая воронёным

по зубам

посасывая воронёное -

на вкус – будто тот

братишкин

оловянный солдатик

ничего не знаю

уже светает

а я ещё ничего

не знаю

скосила глаза на часы -

4.49.

похоже, Сара

я опоздала

на твой

поезд

буду

добираться

на перекладных

Колобки

Колола пикой в бок зима, февраль выкручивал остывающий фарш человеков в безбрежный голубой мрак, мы становились бордовыми комьями, мясными колобками, мёртвыми, мёрзлыми, без мысли, без чувства, без запаха. И каждая попытка осознания того, что мы всё ещё существуем, была опасным и тяжёлым сражением, занимавшим всё наше проклятое время на этой остывшей равнине.

Потом весной мы просыпались, так было из года в год. И становились счастливыми – на всё лето и осень.

Но именно это зимнее, неистовое балансирование на границе бездны и себя всегда оставалось нашей главной дорогой к освобождению.

Там в самом конце – Бабушки и Дедушки, от которых мы ушли когда-то давным-давно.

Со мною всё чаще происходит пётр евгеньевич