Слова, которые исцеляют

Я была очень удивлена, что она не пришла в себя, увидев специалиста. Для нее медицина была чем-то радостным и значительным. Она сама была замечательным целителем, ее диагноз всегда был очень точен, а ее руки были исключительно умелы при пальпации, лечении, ухаживании, успокоении. В этом смысле у нее был дар, она это знала, это было предметом ее гордости, и вообще, как только она встречалась с кем-нибудь из представителей медицинского корпуса, чувствовалось, что этот человек ей интересен. Но в тот день, при виде специалиста, ее поведение не изменилось. Она осталась в состоянии прострации, шаркала ногами, когда шла в другое помещение, сухие губы обвисли.

Все же, когда доктор попросил ее рассказать о своей жизни, она стала понемногу оживляться. Начала говорить быстрее и яснее. До этого у нее была каша во рту. Она рассказывала о том, как покидала Алжир, о Франции. Говорила, что Франция ей не нравится, не нравятся ей и французы, даже генерал де Голль. Что ей не нравится ВСА. Нет, все они были просто отвратительными. Она по-прежнему тосковала по Алжиру, по нескончаемой веренице больных в лохмотьях, ожидающих от нее утешения, по сладким пирогам, которые она получала от них в знак благодарности, по букетам полевых тюльпанов.

Затем ее мысли вернулись в прошлое, к тому, как она стала лечить людей, к ее ежедневным визитам в диспансеры центрального квартала, к переездам на медицинских грузовичках из деревни в деревню, чтобы делать людям уколы, перевязки, выслушивать бедняков.

Потом ее мысли пошли дальше, вернулись в более ранние времена: замужество, смерть дочери.

Я никогда не слышала, чтобы она просто говорила на эту тему – о том мужчине, который шокировал и притягивал ее, о любимой девочке, которая была похожа на того мужчину. Мне казалось неприличным то, что она рассказывала, как неприличным показалось вчера вечером увидеть ее с раздвинутыми ногами в собственных нечистотах. До этой минуты она была моей матерью, только матерью, а не самостоятельной личностью.

Я опустила голову. Я думала об имени матери. Для меня она не имела имени, она – «мать». Сейчас, в кабинете парижского врача я впервые видела Соланж де Талбиак (какое опереточное имя!), которую друзья называли Сосо. Сосо на солнце, под тенью шляпы с широкими полями, с капельками пота на верхней губе, потому что ее светлая кожа не выносила жары. Сосо в саду родителей с охапкой цветов в руках, в платье из белого муслина, которое цеплялось за кусты розмарина на аллее, с не осознаваемым желанием в животе быть с мужчиной, который направлялся к ней, красивый француз, от которого издалека пахло авантюрой. Сосо – нежная, очень юная, невинная. Зеленые глаза Сосо, такие красивые, такие ясные, такие жаждущие счастья, такие неискушенные…

Волнение душило меня. Женщина, которая говорила, была такой трогательной, такой наивной и такой отчаявшейся: было слишком поздно.

Она продолжала рассказывать о болезни мужа, о смерти своего первого ребенка. Она приводила множество подробностей, касающихся развития их болезни. Она говорила: «мой муж сделал это», «мой муж сказал то», «мой муж пошел туда»… Я никогда не слышала, чтобы она так говорила об отце.

Она плакала, вспоминая. Слезы катились по ее лицу по мере того, как она воскрешала в памяти не выцветшие от времени образы.

Потом она говорила о моем брате, о страхе, который пережила, узнав, что и он заражен палочкой Коха! Счастье, в то время уже существовала БЦЖ! Она говорила о том, как лечится туберкулез, какой прогресс сделала наука в этой области. Возвращалась к сколиозу брата…

Ни одного слова о разводе, ни одного слова о религии, ни одного слова обо мне. Ее жизнь остановилась вместе с рождением сына, в 1924 году. Ей было двадцать три года. Я не была частью ее жизни. После этого визита я вышла изможденной, разбитой, как будто меня нещадно избили. Жан-Пьер и я поддерживали ее на улице. Она доверительно опиралась на наши руки. Длинный монолог принес ей облегчение. Под конец доктор сказал ей: «У вас неглубокая депрессия, я считаю, что смогу вывести вас из этого состояния за две недели, максимум за три». Мне он в коридоре сказал: «У нее не очень сильная интоксикация. Она придет в себя». Я не была согласна с его мнением, я видела, что ей не выкарабкаться.

Мы оставили ее у моего брата. Жан-Пьер заявил, что я в ближайшее же время должна поехать в деревню и несколько дней отдохнуть от всех. Когда мы вышли на улицу, он сказал: «Предупреди на работе, чтобы тебя не беспокоили. С тебя хватит. Брось пока все. Если что-то будет нужно, я все сделаю».

На следующий день около полудня в кабинет, где я работала, зашел мой приятель. Он положил мне руку на плечо и неловко, не зная, как начать, потому что это было нелегко, произнес: «Твоя мать умерла. Кто-то только что позвонил, чтобы сообщить».

Мать умерла! Мир рушится!