Слова, которые исцеляют

В половине двенадцатого я была там. Был там и наш родственник, со стетоскопом и аппаратом для измерения давления. Мать сидела на краю кровати, неприбранная. Как она постарела за эти несколько недель! Выглядела она ужасно. У нее было растерянное лицо, казалось, глаза ничего не выражали. Думаю, ее глаза служили лишь для того, чтобы нечаянно не встретиться взглядом с кем-нибудь или чем-нибудь. Ее тело было вялой бесформенной грудой, прикрытой грязной ночной рубашкой из розовой с голубыми и белыми цветочками фланели. Ее немытые и распухшие ноги раскачивались в пустоте.

Родственник увидел, как я вошла, но ничего не сказал, продолжив выслушивание больной. Потом он измерил ей давление.

– Двести пятьдесят! Ты понимаешь, что у тебя давление двести пятьдесят.

Она ответила тихо, как будто делала усилие, чтобы заговорить:

– Я подозревала, это нервы.

– Нервы это или не нервы, но ты должна соблюдать строгий режим и для начала покончить с курением. Посмотри на эти окурки!

Она с отвращением взглянула на ночной столик, полный пепла и потушенных папирос.

– Ты должна покончить со всеми этими злоупотреблениями, ты понимаешь меня?

Она качала головой, как сумасшедшая старуха, с таким видом, будто говорила: «Продолжай, продолжай – очень интересно».

– Единственный способ как следует позаботиться о себе – это лечь в больницу. Кстати, Полетт больше не желает держать тебя в своем доме. Ты ее пугаешь, и я понимаю ее. Посмотри, в какое состояние ты себя привела.

Она расправила спину, приняла вид королевы и сказала тоном, не допускающим возражения:

– И не подумаю ложиться в больницу. К тому же у меня нет для этого показаний. А раз я должна уйти отсюда, я вернусь к моей дочери.

Я остолбенела. Нет, только не ко мне! Жан-Пьер вернулся во Францию. Мы нашли трехкомнатную квартиру в четырнадцатом округе, где и жили впятером. Нам было очень хорошо. Чтобы вести беседы по вечерам и обустраивать семью по-своему усмотрению, мы не нуждались в большем пространстве. Мы были счастливы. У нас не было места для матери ни физически, ни как-либо еще. Особенно в таком ее состоянии. У нее были братья, сын, которые имели дома попросторнее, чем мой, у которых была прислуга, у которых не было маленьких детей. Почему она хотела ко мне?

Родственник, видимо, почувствовав мой протест, мой отказ, сказал матери:

– Тебе было бы лучше у сына.

– Нет, я пойду к дочери. Я не хочу в другое место.

Мне не нравилось, как говорил с ней этот человек, – этот ворчливый тон, как будто она впала в старческое слабоумие. Как только я вошла, то с первого взгляда увидела, что она во власти внутреннего Нечто и что под грудой бесформенного мяса она вела отчаянную борьбу.

– Хорошо. Вернешься домой, но ты не сможешь остаться там надолго. Ты знаешь, у меня очень тесно. У меня даже кровати для тебя нет, кому-то из детей или Жан-Пьеру придется спать на полу.

Ее лицо тотчас изменилось, она посмотрела на меня подлинным, естественным взглядом: она была рада, что поедет со мной!

Глазами я ответила ей: ты не будешь жить с нами, об этом не может быть и речи. Я не смогу заняться тобой. И потом я сказала:

– Ты уверена, что не хочешь поехать к сыну? Там тебе было бы лучше.

– Нет, к тебе.

У нее опять не было взгляда.

Пришлось тут же собрать ее вещи и немедленно уйти. Я сходила с ума.

Прошло четыре дня. За исключением того воскресенья, когда она перебралась к нам, я не очень-то ее и видела. Целый день она проводила одна. Утром дети уходили в лицей, где оставались на продленный день. Затем и мы с Жан-Пьером уходили на работу и возвращались только вечером. Мы оставляли все, что ей было нужно, на кухне, она могла приготовить себе легкий обед, но она ни к чему не притрагивалась. Я сообщила ей, что неподалеку есть церковь, где она может послушать мессу.

– Ноги моей там больше не будет. Я больше не верю в их болтовню. Христос поруган.

От консьержа я знала, что в течение дня ее никто не посещает. Я не пользовалась хорошей репутацией в ее семье, и, придя к нам, моя мать знала, что делает: она терпела отчуждение. Никто не пробовал связаться со мной ни вечером дома, ни днем на работе, чтобы осведомиться о ней. Я не знала, как за ней ухаживать, у меня не было времени, не было денег. Я не хотела, чтобы она жила у нас, но и не представляла себе, как отправить ее в приют. Была бы еще одна ложь, недопустимая низость – с ее стороны, с моей стороны, со стороны ее близких. Она знала, что должна заботиться о себе. Ей было всего шестьдесят пять лет, и вопреки своему облику она не была старой.