Слова, которые исцеляют

В теннисном клубе я ни с кем не разговаривала и пряталась среди деревьев за кабиной, где переодевались женщины. Когда вечерело, я не двигалась с места. Если шел дождь, я укрывалась под верандой клуба. Отец, не привыкший заботиться о детях, никогда не искал меня. Он думал, что я развлекаюсь в парке или в клубе, и считал абсолютно естественным увидеть меня у машины в момент отъезда. Садясь за руль, он неизменно заявлял мне: «Мы славно провели день, не так ли, мой волчонок?»

Когда мы приближались к дому, я произносила (каждый раз готовясь к этому на протяжении всего маршрута): «Мать просила конверт».

Он делал вид, будто совсем про это забыл, – счастье, что я напомнила, – и начинал шарить по всем карманам, хотя каждый раз находил конверт в одном и том же месте. Он протягивал его мне, смеясь: «Дорого обходятся мне дети!»

Мне не нравилось, что он произносит эту фразу, ибо я знала, что той суммы, которую он ежемесячно дает матери и которая не изменилась со дня развода, то есть с момента моего рождения, мне хватило бы лишь для покупки пары туфель.

Теперь, когда я выросла, когда разразилась война и у семьи появились проблемы с деньгами, этот пенсион постоянно ставился во главу угла.

– Если ты думаешь, что из того, что дает мне твой отец, я могу тратиться то на одно, то на другое, то на третье для тебя…

Я всегда так боялась услышать эту фразу, что никогда ничего не просила. Во время войны я носила обувь на два – три размера меньше, так что мои ноги так и остались деформированными. Было очень трудно что-либо достать, а цены на одежду были умопомрачительными. Мать, ужасаясь моему быстрому росту, констатировала с каждой сменой сезона, с каждым началом учебного года, что моя прошлогодняя одежда мне мала. Тогда она брала трубку и в моем присутствии звонила отцу. Мне она запальчиво говорила:

– Я хочу, чтобы ты была свидетелем. Мне нужны свидетели, чтобы потребовать у судьи увеличения пенсиона. Кто-то же должен сказать ему, каким страданиям я подвергаюсь. Вот ты и дашь показания, что я кручусь, как могу, одна!

Она подводила меня к телефону, набирала номер, и я слышала голос отца, искаженный аппаратом.

Сейчас я понимаю, что она сажала меня так близко, чтобы я могла слышать весь их разговор, потому что, когда я делала попытку удалиться, она возвращала меня резким жестом на место.

– Итак, твоя дочь подросла. Я не могу одевать ее на те деньги, что ты мне даешь. Ей нужно пальто, юбка, два свитера…

Они долго вели переговоры в резком тоне. Все злопамятство выходило наружу. Она упрекала его в том, что одна содержит меня. Он отвечал, что был бы счастлив забрать меня к себе насовсем. Она возражала, что только этого не хватало, что он не тот человек, которому можно доверить девушку моего возраста. Он отвечал, что это она возбудила бракоразводный процесс и из-за этого ему приходится вести холостяцкую жизнь. Она начинала плакать, что не знала о его болезни, когда выходила замуж, что, если бы знала, не сделала бы этого. Он возмущался, отвечая ей, что к тому времени он выздоровел, что эта была рана, оставшаяся от войны, что он ни в чем не виноват, что болезнь вернулась сама, и он не знал об этом. Она со стоном произносила, что умерла ее дочь. Он, уже на пониженных тонах, говорил, что любит ее, что именно потому, что любил ее, он не осмеливался сказать ей, что болен. Его мучали угрызения совести, он потерял все – старшую дочь, жену, меня, все.

Это было ужасно! Эти телефонные звонки были пыткой! Мать клала трубку, плача навзрыд, уходила в свою комнату, и я слышала, как она продолжает беспрерывно рыдать.

В подростковом возрасте именно в эти моменты я начала думать о самоубийстве.

Она говорила мало. В остальное время можно было сказать, что, освещенная огнем камина, она находилась в состоянии печального созерцания.

– По разным причинам жизнь с твоим отцом стала для меня в конце концов невыносимой. Со дня смерти твоей сестры он стал мне противен. Я была очень молодой, всего двадцать лет, я никогда не видела трупов. Когда я увидела своего младенца таким, в том состоянии, мою прекрасную девочку, которой я так гордилась, я почувствовала себя ужасно. Это случилось в Люшоне, в гостиничном номере. Врач твоего отца послал меня в Люшон якобы для того, чтобы лечить ребенка. В действительности он отправил меня в изгнание, чтобы ребенок не умер в Алжире. Когда я уезжала, они оба – твой отец и он – знали, что малышку не спасти. Врач не сказал мне, что ее болезнь туберкулезного происхождения. Не сказал мне, что твой отец болен туберкулезом. Я не знала. Твой отец ни разу не сказал мне об этом. Если бы я была в курсе, я бы что-нибудь предприняла, защитила бы ее, она была бы жива. Он убил ее. Женившись, он хотел войти в нашу среду. У него были деньги, он был инженером, он был красив. Имея такую жену – молодую, привлекательную, какой я была, из хорошей семьи, – он мог иметь все.