Слова, которые исцеляют

Он меня пугал. Он, такой уравновешенный, такой спокойный, такой разумный, я чувствовала, что он больше не выдерживает, что он решился покончить с этим. Я же не могла представить себе расставания с ним. Практически я больше не была ему женой, он не был мне другом, но я не могла развестись, какая-то сила подталкивала меня быть с ним, хвататься за него.

Мне показалось, что он почувствовал мой необъяснимый порыв и был тронут. Он сел на кровать, под светом лампы. Он сидел, ничего не говоря. На загорелой коже его рук я видела высохшие капли морской воды, кристаллы соли образовывали маленькие венки на ресницах вокруг его красивых ясных глаз.

– Ты провел день на пляже?

– Да.

– В дюнах?

– Да.

– С женщиной?

– Да… С женщиной, которая живет полной жизнью, с женщиной, которая любит меня.

Я почувствовала, как во мне поднимается ревность и множится печаль. Наверно, мои глаза, в которые он смотрел, были озерами боли.

Он думал, что меня ранила мысль о той женщине. Но он ошибался. Мне было больно вообразить себе то удовольствие, которое он испытывал, входя в волны, плавая в открытом море, загорая на солнце, чувствуя песок под голыми ногами. Я познакомила его с морем, пляжем, теплым ветром, со свободой тела, отдающегося воде, которое она подхватывает и ласкает. Он был родом из холодного края, где океан – лишь арена для спорта, я была из теплой страны, где океан – наслаждение.

Отражение Жан-Пьера в волнах раскалывало мне голову. Оно лучше, чем что-либо другое, указывало на ту дистанцию, которая была сейчас между другими и мной: я больше не могла ни плавать, ни бегать по мокрому песку. Я была калекой, он не должен был оставлять меня одну с детьми.

Его тело, отполированное водой, жестоко напоминало мне о моем собственном: тяжелое, неухоженное, дряблое, груди наполнены молоком, живот изуродован.

– Не надо разводиться.

Мы не развелись, но он нашел работу очень далеко.

Он знал, что я прохожу анализ, видел, что мне лучше, он был доволен. Но когда он приезжал, мне было трудно говорить с ним. Столько лет жизни врозь! Столько тайных измен, столько дел и поступков, которые мы не разделили друг с другом. Невозможно вновь найти путь к доверию, простоте.

Все же в тот раз, в первое утро после его приезда, я сказала ему:

– Знаешь, с некоторого времени ночами я пишу.

– Пишешь что?

– Не знаю. Набралось множество страниц.

– Хочешь, чтобы я их прочел?

– Если тебе не трудно… Я не знаю, почему я говорю тебе об этом.

– Покажи.

Я пошла и достала листы из-под матраца.

– Ты прячешь их? Зачем?

– Не знаю. Я их не прячу.

– Давай.

Мы жили на периферии, в маленьком доме с претензией на комфортабельность. Моя комната была кубом из белого бетона, на полках громоздились книги и папки, матрац был постелен прямо на полу. Через окно виднелись дерево и небо. Так я могла видеть, как во Франции сменяют друг друга времена года. Я с любопытством следила за тонкостями и колебаниями европейской природы, я смотрела на осень, которая высовывала свой нос уже в середине августа, на весну, которая трудилась над склоненными ветвями уже с середины февраля. В моей стране времена года устанавливались в течение нескольких дней, они взрывались.

В доме было тихо, дети играли во дворе. Чтобы прочитать мои страницы, Жан-Пьер сел в сторонке, прислонил подушку к стене и накинул простыню на спину. Я – возле него, собираясь прикорнуть.

Тот факт, что я лежала на спине с закрытыми глазами, как у доктора, заставлял меня думать о моих страницах так, как я этого никогда не делала… Собственно, я не должна была давать ему их читать… Одно тревожное воспоминание овладевало мной, крутилось в моей голове, уходило, приходило – немного неловкое, вызывающее стеснение, но я не могла объяснить, почему оно меня смущало.

Несколько месяцев назад мне пришлось редактировать рекламный текст о молочном кооперативе. Я встретила в бюро директора этого кооператива, который в присутствии всего редакторского коллектива заявил:

– Вам лучше было бы посетить завод. Это поможет больше, чем сухая информация, которую я вам предоставил.

Все решили, что это самый лучший вариант, и мне пришлось согласиться. Они не отдавали себе отчета в том, что это означало для меня! Они не знали, в каком лабиринте я живу. Это был период, когда с большим трудом я начинала разговаривать с доктором, открывать свои дефекты. Иногда меня еще преследовал страх. Завод находился в огромном квартале в северной части Парижа. Удастся ли мне пройти одной эту зону бедности и печали, в которой современные большие здания поднимались к небу? К тому же у меня было полное отвращение к молоку – к запаху молока, ко вкусу молока, к виду молока. Я не могла сказать им об этом, тем более я не могла поведать, что внутреннее Нечто могло крепко схватить меня, заставить бежать, потеть, пыхтеть. Но я не могла отказаться. Работа была существенным элементом моего равновесия. Иначе как я могла бы жить и платить доктору?