Слова, которые исцеляют

Лезвие… Палец… Страх. Страх матери… Страх остальных женщин. Страх смерти, которая не была бы физической смертью? Страх какой смерти, черт побери!

С чего начать? Мать, которая была там, во сне, как глашатай от остальных женщин. Только она обратилась ко мне. Мать… Мужчины… Я… Мать… Мать…

Она развелась в двадцать восемь лет и, чтобы получить возможность и далее соблюдать религиозные таинства, дала обет целомудрия. Я не думаю, что она когда-нибудь нарушала этот обет. Она была красивой, умной, страстной, недосягаемой и… притягивала мужчин. Я чувствовала это на протяжении всего моего детства. Я ненавидела тех, кто приближался к ней слишком близко. Я ревновала, но не понимала этого. Я думала, что мужчины собьют ее с правильного пути, пути, ведущего в рай…

На ферме гостиная, имевшая более двадцати метров в длину, занимала бывшую веранду, которую в свое время закрыли. Поэтому одно окно моей комнаты выходило в сад, а другое – в гостиную. Бывшие входы в веранду не были замурованы – они служили библиотекой и витринами.

Ночами, когда я не могла заснуть из-за жары и дурных мыслей, мне случалось слышать хорошую музыку: музыку, которую любила мать. Я вставала и шла на цыпочках, чтобы притаиться в алькове, образованном глухим окном, закрытым со стороны моей комнаты занавесями и набитым предметами и безделушками со стороны гостиной. Я шпионила за своей матерью. Она была одна и большими шагами ходила из угла в угол по просторному залу.

Каждый раз, когда она оказывалась около меня, я могла ясно видеть выражение ее лица, и оно разрывало мне сердце. Ее черты были расслаблены. По почти закрытым глазам, по приоткрытому рту пробегало удовольствие, напряженное удовлетворение. Мне это казалось непристойным.

Толстые ковры поглощали шум ее шагов. Слышалась только музыка, исходящая из высокого фонографа, похожего на англиканскую церковь. Как только кончалась одна пластинка, мать ставила другую. Все они мне нравились. Это был джаз. Я не понимала, какая связь могла быть между ней и этими ритмами. Эта музыка выходила из живота, из поясницы, из бедер, той зоны тела, которую мать не могла больше познать, не должна была познать.

Мне казалось, что я застаю ее на месте преступления – на месте совершения греха. Я была не в состоянии сказать почему. Особенно когда она слушала две песни: «Tea for two» и «Night and day…». «Day and night», я знала слова наизусть… «Если ты уходишь далеко, пусть, ведь я с нежностью ношу тебя в сердце. Ах, любовь моя…» Эти слова! Голос певицы-негритянки, как пронзительное мяуканье! Я была потрясена. Что значили мужчины в жизни матери?

– Ты была бы рада, если бы Ролан стал твоим отцом?

– …

Это было летом в «Саламандре». Ролан, тот щегольской офицер, вдовец, о котором она говорила, приходил каждый день в военной форме и сапогах, с блестящим, как хорошо начищенная свиная кожа, лицом. Я ненавидела его. Я не хотела, чтобы он стал моим отцом, особенно не хотела, чтобы он стал мужем матери. Мне казалось, что он причиняет ей зло. Я чувствовала, что она не была счастлива. Беспокойство, взбудораженность, овладевшие ею с тех пор, как Ролан появился в нашей жизни, беспокоили меня. И все же она демонстрировала отличное настроение совершенно ублаготворенной влюбленной.

На пляже я часто отделялась от группы детей и нянь и делала вид, что иду играть позади солнечного зонта, в тени которого мать судачила со своими подругами. Так я могла их слышать, а они меня не видели. Разговор шел исключительно о скорой женитьбе Ролана на матери. Это было ужасно, мое горло сжималось, я почти задыхалась. Они говорили о нарядах, церемониях, приемах. Женитьба должна была состояться в октябре, после каникул. Выходит, она притворялась, что интересуется моим мнением, в то время как все уже было предопределено. Я стала непрерывно хныкать. «Ребенок нервничает, и я спрашиваю себя, что с ней?»

К счастью, мы уезжали в Европу. Я больше не увижу этого «красивого курсанта военной школы Сен-Сир», как называла его бабушка, не увижу больше его светло-желтые перчатки, трость и его зазнайство. Он всегда слегка похлопывал меня по щекам, машинально, чтобы поприветствовать. Я знала, что не интересую его. Не говоря уже о том, что его жена умерла и оставила ему двух младенцев, в которых мать души не чаяла. Два белокурых червячка, которых я ненавидела. Наконец, мы сели на корабль, только я и мать. Нани и брата с нами не было. И никакого Ролана между ней и мной.