Словарь для Ники

Все‑таки удалось на миг вырваться, глотнуть воздуха, даже встать на ноги. Но тут с оглушительным грохотом толкнуло в спину, опрокинуло под воду и потащило в глубину, раздирая о гальку.

Я бы не писал сейчас этих строк, если бы руки Игоря и Олега Николаевича не выдрали меня из этой мясорубки волн.

Стоял на берегу. По груди из многочисленных порезов сочилась кровь.

— Цел? — спросил Олег Николаевич.

Вовсю сияло солнце. Витая колонна смерча уходила в сторону открытого моря.

Я был в высшей степени цел.

БЫДЛО.

Он ездит по улицам Москвы в японской машине с тонированными стёклами.

Этот русский человек, москвич, уже очень многолетне входил ни в метро, ни в автобус или троллейбус. Один только вид других, малоимущих людей вызывает брезгливую гримасу на его лице, покрытом модной нынче небритостью, оканчивающейся бородкой.

«Быдло», — вырывается у него при виде нищих или беженцев.

Он богат. Хотя в жизни никогда ничего не сделал. Ничего.

Трижды был женат на дочерях состоятельных торгашей. Со всеми по очереди развёлся ради четвёртой   —   ещё более богатой.

Ухитрился обзавестись званием доктора каких‑то наук. Числится консультантом какой‑то фирмы…

Считает себя интеллектуалом.

…Ты спросишь: что такое быдло?

Запомни, девочка, он это самое и есть.

БЮРО.

Эх, Ника, до чего же тянет ранней весной из дома!

Особенно когда ты старшеклассник, когда кажется невозможным снова тащиться в школу.

Снег в Москве ещё не весь растаял. Почки на ветках тополей и лип только готовятся брызнуть зелёной листвой. Их раскачивает тёплый ветер, прибывший, как сказало радио, с просторов Атлантического океана.

Выходит, этот циклонический ветер прошёл над Испанией, Италией, Грецией…

В такое утро невозможно усидеть дома.

Лужи сверкали от солнца. Шлялся без цели, затерянный среди уличной суеты. Меня занесло на площадь, которая теперь называется Театральной. До блеска вымытые экскурсионные автобусы «Интуриста» стояли у гостиницы «Метрополь». Гиды суетливо рассаживали в них иностранцев   —   венгров, англичан, немцев.

С ревностью смотрел я вслед отъезжающим автобусам. Это был мой город, моя Москва, где я был обречён оставаться вечным пленником.

Двинулся дальше. И вдруг заметил у одной из стеклянных дверей «Метрополя» небольшую вывеску. На ней латинскими буквами было написано:

«ТРЕВЕЛ БЮРО.

БЮРО ДЕ ВОЯЖ».

Это было бюро путешествий! За сверкающей дверью скрывались дальние страны. Открой её   —   попадёшь в Испанию, Италию, Грецию.

Я стоял, перед заветной дверью, ведущей в иной, сказочный мир. Она была заперта для таких, как я. Казалось, навсегда…

В

ВАЛЕТ.

У нас в довоенном московском дворе верховодил пацанвой двенадцатилетний Валет. Такова была его кличка. На самом деле его звали Валька.

Этот вечно голодный, вечно сопливый шкет ютился с матерью–пьянчужкой в подвале покосившегося флигеля, стоявшего между дровяным сараем и помойкой.

Именно Валет подбил меня, семилетнего, кинуть «на спор» камень в окно недавно построенного впритык к нашему двору родильного дома. У моей мамы были из‑за этого большие неприятности. А мне родители запретили выходить во двор.

Тянуло туда, как пленника на свободу.

Наконец запрет был снят с условием   —   к Валету не приближаться.

Вся ребятня кучковалась вокруг Валета, даже девчонки. Не мог я оставаться одиноким парнем.

Под стеной своего флигеля Валет то и дело организовывал игру в расшибец, выманивая у нас пятачки, а то и гривенники, научил играть в карты, в подкидного дурака. Проигравший получал от Валета гцелобаны по кончику носа. Было больно, катились слезы.

Все замирали от восхищения, когда он помногу раз, высоко подбрасывал ногой «лянгу» — кусок свинца с пучком шерсти.

От него мы набирались множеству гадких, матерных слов, блатных песенок вроде такой: «Когда я был мальчишкой, носил я брюки клёш, соломенную шляпу, в кармане финский нож. Я мать свою зарезал, отца свово убил. А младшую сестрёнку в колодце утопил. Лежит отец в больнице, а мать в сырой земле. А младшая сестрёнка купается в воде». Полагалось напевать эту жуткую балладу, лнхо сплёвывая сквозь зубы. Что я н пытался делать в свои семь лет.

У Валета действительно был складной нож с длинным лезвием. Не раз он заставлял меня класть наземь ладонь с растопыренными пальцами и, приговаривая: «чёт–нечет, нечет–чёт», с сумасшедшей скоростью втыкал между ними острое лезвие. Я умирал от страха и все‑таки подчинялся гипнотической воле своего мучителя. Тем более, он предупреждал: «Нажалуешься   —   зарежу».

Частенько у дворовых ворот появлялся взрослый дядька с пустым мешком через плечо. Он закладывал в рот два пальца   —   раздавался пронзительный свист. Валет стрелой кидался со двора, исчезал вместе с дядькой.

Пацаны поговаривали, что Валет, подсаженный своим хозяином, проникает через форточку в чужие квартиры…

Однажды воскресным вечером он притащился во двор в прилипшей к спине окровавленной рубахе. Лицо и плечи его тоже были изрезаны стеклом.

Не добредя до входа в свой подвал, он повалился у сарая. Мой мучитель подыхал.

Я кинулся в дом за мамой.