Словарь Ламприера

«Для буквы "X " — Ксеркс, что стоял невредимым за спиной своего войска и проливал крокодиловы слезы перед сражением с греками, говоря: «Кто сможет сказать, сколько вернется назад из этого множества воинов?» Он — их учитель и наставник, ибо только они одни вернулись, когда все войско погибло. У евреев есть один праздник — Йом Кипур, и это для буквы "Y ", и означает он День Отмщения для них для всех, а превыше всего — для одного, для тебя, Zamorin , ибо ты — мой конец, или я — твой, и ты—для моей последней буквы, "Z "».

На этом памфлет кончался. Ламприер попытался представить себе вкладчиков — членов «Каббалы»,, скрывшихся за спинами своих товарищей-рошельцев, словно те были живым щитом; но Азиатик обвинял вкладчиков в еще более серьезном предательстве. В конце концов, Ришелье ведь отрезал город от суши и моря и бомбардировал его обитателей до тех пор, пока те не предпочли смерть пленению. Ярость Азиатика заставляла предположить, что вкладчики совершили куда более страшное преступление, чем побег из умирающего города. Но каким бы ни было это преступление, четвертый, последний памфлет завершал словарь ярости, ненависти и угроз, так и не раскрыв, в чем состояла вина вкладчиков.

Ламприер вертел страницы памфлета и так и сяк, размышляя, каково же было участие самого Азиатика во всех этих событиях. Вероятно, он и вправду пошел войной против тех, кого обличал, но само наличие памфлетов в архиве Торгового дома Ост-Индской компании ясно говорило о поражении памфлетиста. Он был мертв давным-давно. Они разыскали его вместе с его памфлетами и разделались с тем и с другим. А может быть, это сделал сам Саморин — один из них, как предположил Ламприер. Их предводитель.

Внимательно разглядывая страницы, Ламприер заметил, что бумага не тронута плесенью, в отличие от прочих бумаг, хранящихся в архиве. Памфлет был напечатан в 1629-м или 1630 году и пролежал в кладовой больше ста шестидесяти лет. Правда, бумага пожелтела, но никаких повреждений больше не было. Ламприер поднялся и снял стопки книг с крышки своего дорожного сундука, а потом принялся рыться в его содержимом, пока не разыскал три предыдущих памфлета. Беглое сравнение немедленно разрешило загадку. Бумага четвертого памфлета была значительно лучше. Первые три были напечатаны на грубой шероховатой бумаге, а четвертый — на более тонкой, мелкозернистой. Кроме того, маленькие кладовые, должно быть, были более подходящим хранилищем для бумаг, чем огромный сырой склад архива. Ламприер в задумчивости перекладывал по столу четыре памфлета. Он чувствовал, что где-то на задворках его сознания бродит интересная мысль, но никак не мог ее уловить. Эта мысль прорывалась наружу, но Ламприер все не мог отвлечься от воспоминаний о Джульетте. Он ждал ее. Он видел, как удаляется ее лицо за окном кареты, чувствовал, как она ускользает из его рук в сумрачном подземном архиве. Он все еще слышал единственное слово — «Завтра!» — и торопил это «завтра», чтобы увидеть ее.

Яркий солнечный свет пробудил его. Он заснул прямо за столом. Утренние лучи падали на его голову, лежавшую на руках. Ламприер поднялся, надел очки, потом снял их, чтобы протереть, снова водрузил на нос и опять уселся за стол. В комнате было жарко, и он взмок от пота. Начался день ожидания.

Позже в газетах скажут, что одиннадцатое июля было самым жарким днем этого года. К полудню в комнате уже было невозможно дышать. Ламприер открыл окна, но не было ни малейшего движения воздуха. Улица превратилась в раскаленную топку. Солнце медленно ползло с востока на запад, отражаясь в стеклах дома напротив. Ламприер попытался отвлечься и стал перебирать книги, в которых больше уже не нуждался, так как словарь был завершен. Он начал было читать рассуждения Оппиана о рыбе, но мысль о прохладных океанах только усугубила пытку, и, отложив книгу, Ламприер растянулся на постели, думая, что он мог упустить в своем словаре. Насколько он мог вспомнить, все было на месте. Септимус приходил на прошлой неделе и унес последние страницы. Ламприера мучили сомнения. Несколько раз ему чудились легкие шаги на лестнице, и он вскакивал с постели, чтобы открыть дверь, но за дверью никого не было. Было только ожидание.

Возможно, она имела в виду что-то другое. Приходи за мной «завтра». Разыщи меня «завтра». Может быть, это было предупреждение и к ночи он уже будет лежать на постели недвижным и бездыханным, как лежал на своей постели Джордж. Но мысль о том, что она может прийти и не застать его дома, не позволяла ему выйти на улицу. Тень от его дома медленно удлинялась и накрывала дом на противоположной стороне Саутгемптон-стрит; улица была безмолвна, словно удушающий зной поглотил все звуки и шорохи. Время от времени Ламприер глубоко вздыхал, но легкие его наполнялись не воздухом, а жаром. Из угла на его мучения с тайным злорадством смотрело апельсиновое дерево.