Словарь Ламприера

Тут Калькбреннер перебил его, и под аккомпанемент восторженных восклицаний Клементи продолжил развивать свою мысль в череде опровержений. Плотин, Августин и Аквинат — лишь случайные попутчики на избранной им столбовой дороге, Декартова приверженность шишковидной железе достойна только осмеяния, Линней — простой писака, сновидец, вообразивший, будто он бодрствует… Калькбреннер всем им знал цену, от всех этих вышедших из моды построек его тевтонская тяга к разрушению не оставила ничего, кроме обломков. Он признал некоторое свое восхищение Локком, но при этом попросил его извинить, сославшись на сентиментальную сторону дела. И лишь когда он коснулся имени Этьена Бонно, аббата де Кондильяка, его грозные тирады уступили место панегирикам. LeDivinAbbe (ибо именно так он называл его) оказал в свое время глубочайшее влияние на молодого Калькбреннера. От знакомства с его трудами Эрнста обуял истинный пыл еретика-неофита, и однажды он был замечен при облизывании пальцев стопы мраморной статуи в Дармштадте, но городские власти («Картезианцы все до последнего, черт бы их побрал вместе с их высокомерными „Суммами“») отказались понять его побуждения.

— Как они могли?! Я ведь доказал им, что система, на которую они опираются, насквозь фальшива! «Мятежник! Изгнать его!» — кричали они. Вот так и начались годы моих странствий по Нидерландам и Франции, в полном одиночестве, не считая присутствующего здесь дорогого Элли; это было еще до того, как начались неприятности, в результате которых имя LeDivinAbbe со мною вместе достигло ваших чудесных берегов. Нелегкие были времена, да, Элли? — Элли грустно кивнул. — Но мы сносим превратности нашей судьбы, как и подобает истинным путешественникам! — Он повысил голос; речь его явно близилась к кульминации. — И содействуем делу науки в силу наших скромных способностей!

— За дело науки! — приветствовал Элли своего компаньона чашкой с чаем.

— Спасибо, Элли. — Он прервал свою историю, его пальцы бесцельно прошлись по клавиатуре, сорвав два-три звука. Затем с полки позади фортепиано Калькбреннер снял сильно замусоленную книгу.

— Вот. «TraitidesSensations ». Ваш рассказ напомнил мне о предпосланном ему посвящении.

Возведя очи горе и прижав книгу к груди, как талисман, он провозгласил по памяти:

— «Мы не можем помнить о том состоянии невежества, в котором мы родились. Это состояние не оставляет по себе никаких следов. Мы вспоминаем о своем невежестве лишь тогда, когда вспоминаем то, чему научились. Чтобы понимать, что мы чему-то учимся, мы должны прежде уже что-то знать. Мы должны иметь некоторые представления, прежде чем мы сможем заметить, что когда-то таковых не имели». — Он вздохнул. — Великолепно…

И глаза его закрылись перед величием этих вызванных exnihilo строк.

— Разве не в такой же ситуации оказывается каждый доктор? «Мы вспоминаем о нашем невежестве лишь тогда, когда вспоминаем то, чему научились…» Именно так! Друзья мои, сохраните эти слова в своих сердцах, ибо смысл их всеохватен. Статуя обретает полное сознание и жизнь лишь благодаря знанию о прежнем своем небытии, благодаря наблюдению за тем, как в процессе ваяния она становится самой собой. Вот что нам предстоит прозреть в вашем случае, сэр, — сказал он, взглянув на Ламприера. — Нам предстоит взяться за вашу историю и добраться сквозь ее рычаги и шестерни до истоков поломки; нам предстоит подрегулировать ваши винты на ту решающую четверть оборота, которая приведет ход вашего механизма в порядок…

Однако, несмотря на эти пролегомены, доктор Калькбреннер не выказывал ни малейшего намерения выслушать историю жизни Ламприера. Он продолжал разглагольствовать о природе человеческого разума, петь хвалы к divinAbbedeCondillac и время от времени касаться случая Ламприера так поверхностно, словно тот имел лишь самое незначительное отношение к любимым его темам. Изредка он задавал Ламприеру вопросы. Тот отвечал, чувствуя, как возвращающаяся тошнота вытесняет головную боль, и подозревая, что виной тому окружавший его со всех сторон красный цвет. Посвятив еще некоторое время рассуждениям о некой беременной женщине и дельфине, об усохшей шишковидной железе, которую ему когда-то довелось наблюдать в Экс-де-ла-Шапель, и о некоем «мсье Сьенуа», чью хроническую задержку мочи удалось излечить лишь благодаря соседу, поджегшему его дом, славный доктор перешел наконец к диагнозу.