Словарь Ламприера

— Джон был довольно пьян, — начал Септимус. И шел дождь, подумал Ламприер. Они стояли на мосту. Ноги отказались идти, и он тяжело опустился прямо в лужу. Он слышал, как стучит по мосту проливной дождь, вода хлестала потоками из разверзшихся небес. Ступая неловко, словно тряпичные куклы, две женщины в голубом медленно исчезали из поля зрения на дальнем конце моста. Септимус произнес: «Расскажите мне все». И его собственный голос, пытаясь сделать это, двинулся вперед, качаясь, спотыкаясь, собираясь с силами, складывая из кусков свою историю, персонажи которой таяли, словно чернила под струями дождя, и смытые страницы вновь представали чистыми и снежно-белыми, нетронутыми и бесхитростными, абсолютно пустыми. Временами он останавливался. «Дальше», — повелевал голос рядом с ним. Тогда растворившиеся строки начинали проявляться снова, из серых становясь темно-синими, бессвязные обрывки возникали на чистой поверхности и, соединяясь, повторно разыгрывали очередную сцену, но место таинственных символов и знаков занимала теперь путаница рук и лап, живых клеток и тех, спущенных с цепи, мчащихся к цели, низко стелющихся над землей, чмок, кошмарная сцена просачивалась обратно не прирученной книжным изложением сказкой, а жуткой реальностью, чернотой, пропитывающей мягкую губку его мозга, чмок, история, прочитанная в книге, разыгрывается на плоти его отца голодным паразитом, вырвавшимся из тела своего хозяина, обескровленный труп катится в воду, а на дальнем берегу острова история возвращается на бумагу, вновь обретая безобидный облик типографского шрифта. Собачьи зубы вгрызаются в плоть. Чмок.

— Элли!

— Простите, прошу меня извинить. — Клементи вынул изо рта кончик большого пальца и вытер преступный палец насухо. Септимус уже закончил свое повествование. Эрнст Калькбреннер в задумчивости поджал губы.

— Он читает всякие вещи? — размышлял вслух Калькбреннер. — И они происходят? Не совсем понимаю. Как могут происходить вывески над магазином? Ну просто как пример. Или, например, ресторанные счета…

— О, они-то происходят… — пропищал Элли, но тут же был утихомирен.

— Не все, — сказал Септимус — Два раза это точно произошло. И, может быть, еще два раза.

Ламприер кивнул. Септимус, по крайней мере, выражался прямо; ему самому, вероятно, потребовался бы целый день, чтобы изложить все это.

— В первый раз это был какой-то афинский царь четырнадцатого века…

— Пятнадцатого, — поправил его Ламприер.

— … пятнадцатого века в пылающей печи на Джерси; затем одно местное божество, Вертумн, который бродил в полях за домом его родителей; потом Диана со своими собаками, также на Джерси. — При этих словах Ламприер отвернулся. — И наконец, мы имеем преображение ковент-гарденской мадам в Цирцею. Это было прошлой ночью.

Ламприер съежился в замешательстве при этом перечислении. Оно казалось нелепым даже ему самому. Калькбреннер, однако, глубоко погрузился в размышления, Клементи следил за ним с видом человека, втайне ожидающего сверхъестественного откровения. Септимус уже начал беспокойно ерзать на месте. Наконец славный доктор поднялся и принялся расхаживать взад-вперед у фортепиано, объявляя тем самым о своей готовности поставить диагноз.

— Я полагаю, — провозгласил он, — что мне удалось найти единую нить, которая проходит через все эти инциденты. — Клементи зажал рот руками, подавляя вопль восторга. — Поправьте меня, если я ошибусь, — продолжал Эрнст тоном, начисто запрещавшим его слушателям такую вольность, — но разве мы не вправе предположить здесь наличие некоего античного элемента? Влияние древних, не так ли?

Клементи просиял. Ламприер тут же заподозрил, что это просто увертка, — они дождутся, чтобы он расслабился, а потом захватят его врасплох. Но Септимус кивнул без малейшего намека на иронию.

— Весьма проницательно, — прокомментировал он.

— Конечно, мы могли бы описать это плачевное состояние. Мы в состоянии сделать это…

— Опиши его, Эрнст! — выпалил Клементи.

— … но это будет пустая трата времени. Нам надлежит начать с первого принципа: сопоставляй и противопоставляй. Классификацию симптомов оставим энциклопедистам.

Ламприер начал терять нить рассуждений Калькбреннера, но это, как ни странно, прибавило ему чувства безопасности.

— Ум существует лишь за счет тех свойств, которые являются общими для всех умов. Вот. — Он откинул крышку фортепиано и ударил по клавишам.

— Весело это или грустно?

— Грустно, — без раздумий ответил Ламприер.

— Вот именно. Все так отвечают. Но эту линию рассуждений мы оставим…

— … на крайний случай, — подхватил Клементи. — На основании одного этого Алкмеон объявил бы вас совершенно здоровым, но в Кротоне мы долго не задержимся, одной изономии тут недостаточно. Эмпедокл заключил бы, что вы — это часть фортепиано, и Протагор согласился бы с ним, добавив, разумеется, что фортепиано — это часть Ламприера. Это приводит нас к Аристотелю…