Изделие московского кондитера, сочиненное к столетию разгрома Бонапарта. Популярным народным лакомством оно стало, отчасти, благодаря императору.
Чем ещё, кроме имени, десерт связан с французским завоевателем?
1. Кондитер был потомком пленного наполеоновского солдата
2. Наполеон инициировал производство дешёвого сахара из свёклы
3. император лично испёк и прислал этот торт Александру Первому в утешение после Аустерлица
21 ноября 1806 года в Берлине был подписан Договор о континентальной блокаде Англии. Европа, по требованию Бонапарта, объявила бойкот британским товарам. Под санкции попал и тростниковый сахар, которого сладкоежки-галлы съедали по сто тысяч тонн в год. А вместе с ним не стало ни эклеров, ни конфитюра, ни марципанов, ни суфле, ни долгоиграющих чаепитий под милый вздор. Кондитеры разорялись, граждане тосковали и роптали, император думал. О чём? О первом в истории импортозамещении, конечно же. И ведь додумался!
При оккупации Берлина французы зачем-то разрушили миниатюрный экспериментальный заводик некого Франца Архара, где он уже год как успешно добывал сахар из кормовой свёклы. Наполеон про заводик вспомнил и велел Французской академии разобраться: возможно ли вернуть подданным сладкую жизнь, а заодно, «набить Мике (то есть Англии) баки», заменив чужой тростник собственными бураками. Академия разобралась и вынесла категоричный приговор – невозможно.
Но для упёртого корсиканца любое «невозможно» звучало как звук боевой трубы. «Нам нет преград ни в море, ни на суше», – возразил Наполеон учёным мужам и тут же отвёл под отвергнутую культуру гигантские площади, посулил неслыханные льготы и государственные ласки сеятелям и фабрикантам. Уже через четыре года академики были посрамлены, а англичане, по ехидному совету Бонапарта, могли сбрасывать свой сахар в Темзу – Европе он был уже без надобности: сахарные заводы, растущие как грибы, радовали её отменным рафинадом.
Между прочим, Россия, тоже присоединившаяся к Континентальной блокаде, была единственной страной, ни часа не скучавшей без заморского тростника: когда французские академики обфыркивали свёклу, русские помещики уже давным-давно понастроили в своих имениях свекловичные сахарные заводики. Не из-за политических дрязг, а ради хозяйской бережливости – своё-то оно всегда и дешевле и вкуснее.
В сентябре 1929 года Анна Павлова вдохновила новозеландских кондитеров. А может, австралийских. Сражение за авторство торта «Pavlova», коронного десерта обеих стран (снизу – безе, сверху – фрукты), созданного и названного в честь русской балерины, длится почти столетие. В нём увлечённо участвуют историки, биографы, университетские профессора, ресторанные критики и даже одна женщина-антрополог, которая не поленилась собрать тематическую коллекцию чуть ли не из тысячи кулинарных книг со спорным рецептом внутри, впрочем, никому и ничего не доказавшую.
Основной аргумент австралийцев – городская легенда. Согласно ей, лакомство сочинил некий Герберт Сакс, повар маленькой гостиницы в Перте, где во время своего первого феерического турне по материку в двадцать шестом году останавливалась Анна Павлова. Он испёк его несколько лет спустя на день рождения хозяйки. При виде белоснежного, воздушного, словно балетная пачка, десерта именинница, ещё не забывшая «русской Терпсихоры душой исполненный полёт», воскликнула:
– Он как свет, как… Павлова!
Красивая легенда, но – неубедительная. Карта новозеландцев покозырней: первая официальная публикация рецепта в сентябрьском номере островного журнала сразу после повторных гастролей балерины в Новой Зеландии.
На самом деле, неважно, кто из них прав, потому что подлинное ноу-хау здесь вовсе не сам торт, а способ его подачи, немыслимое соединение высококалорийного продукта с обезжиренной представительницей самой беспощадной к калориям профессии. Соединение, через полвека взятое на вооружение рекламщиками всего мира. Из ролика в ролик тонконогая стрекоза с недоразвязанными пуантами прижимает в предвкушении к груди коробку с запретным лакомством. Или уже райски наслаждается им, одновременно и успокаивая тревогу, и возбуждая аппетит своих заэкранных сестёр, измученных непрерывной диалектической борьбой с весом и соблазнами.
Джинсы «Ливайс»