Словацкая новелла

— Значит, никто? Значит, никто не желает побеспокоить свой гниющий остов? Нечистый не затопит. Это было бы глупо с его стороны, я Нечистого знаю. И божья матерь не придет. Ни Чатлош[4], ни Малар не придут топить для вас печку. Кого же вы ждете? Мессию? Если даже мессия и придет, с вами он не станет говорить — это и я могу. Но чтобы затопил… Сомневаюсь. Так кого же вы ждете? Мессия, да, понимаю, пожалуй, и затопит. Конечно, это совсем не фокус. Самое трудное взять ведро, вынести золу, перейти двор и получить уголь на складе. Ладно уж, я не болен, сразу же с утра проветрю палату, затоплю, принесу угля и потом весь день буду валяться, как в раю. Ребята, я великолепный больной, мне ничего не хочется. Если бы мне захотелось чего-нибудь, я был бы здоров. Работать писарем в полковой канцелярии! Можете все на меня… извините за выражение. И потому я затоплю. Нельзя сказать яснее: меня трясет от холода. На мне три одеяла, шинель, я дышу, пускаю вонь, но топить не стану! Так как же?

Молчание. Парни переворачиваются на бок и съеживаются в комок, следуя глазами за Мелишем. Что происходит? Сержант открывает рот, говорит что-то, размахивает руками, думает вслух. Следить за муравьем, когда он сражается с тяжелым грузом, или за пауком, когда тот плетет свою охотничью сеть, тоже интересно, это, пожалуй, даже волнующее зрелище. И тем более что это сержант! От удручающей скуки, пожалуй, очень интересно хотя бы думать, что мы здесь лежим, такие-сякие, и ни господь бог, ни неучи новички не сметут нас в кучу, как сор, не вынесут вон на одеяле, не стряхнут в мусорную яму. Приятно развлекаться, воображая невозможное: как к нам в госпиталь приехал генерал, военный министр или мессия и пожалел нас. И теперь делают то же самое, что сержант с серебряными нашивками, полковой писарь: штыком они колют на столе лучину.

Как бы то ни было, приятно это видеть. Штыком расколоть чурку пополам, потом каждую половину — на тонкие щепки, как это делает сержант, каждую щепку — на тонкие лучинки, и не обрезать при этом пальца — как бы то ни было, но это фокус. Чтобы начальство, полковой писарь, который выписывает отпуска, пропуска, проездные литеры, затопил печку — это совершенно невероятно, но от его лучинок, так или иначе, будет тепло. Скучающие симулянты волнуются.

Мелиш выгребает золу, подкладывает свои лучинки, сует в верхнее отверстие печки два-три чурбачка.

— Жалкие негодяи, вы хотите, чтобы я затопил и пошел за углем?

— Еще бы, — снова ворчат недовольные симулянты. — Кто выпустил тепло, тот пусть и…

— Жалкие негодяи. Вы не пали на поле брани, матери и возлюбленные не могут вас оплакивать, к русским вы не перебежали, что ж, разогнать вас прикажете, уволить в отпуск, домой? Ничего не выйдет. В первый же день, в первой же корчме вы напьетесь, начнете орать: «Вы знаете, кто такие русские?» Желающие придраться к вам всегда найдутся. К нам придет донос, и вы попадете прямо в кутузку. Кому с вами нянчиться? Вас не разбудит даже трубный глас архангела в день Страшного суда. Брось трубить, я гнию в госпитале, и никакой трубой ты меня не выманишь. Все это лишь дерьмо, так что ли? И потому я, скоты вы этакие, должен топить для вас?

Мелиш ощупывает карманы. Кто-нибудь мог бы бросить ему спички, которые мы храним вместе с сигаретами под подушкой. Нет, никто даже и этого не подумает сделать. Сержант достает из какого-то кармашка зажигалку, сыплются искры. Дело, пожалуй, так не пойдет. Однако он словно предвидел и это, он знает что к чему и оставил на столе несколько лучинок, теперь берет их и подносит к ним зажигалку, пока не занимается яркое пламя.

— Ах! Вот оно! — облегченно вздыхаем мы: свершилось чудо, наше желание в конце концов исполнилось.