Словацкая новелла

— Вот увидите, в поезде его моментально сцапают, арестуют, осудят за дезертирство и расстреляют как устрашающий пример для бунтовщиков. Какого черта ему надо было, разве тут так уж плохо? Нет. Он мог здесь гнить, увиливать от солдатчины до судного дня или выйти в чистую.

Потом Мелиш обрушился на меня, ведь это я привел Бенчата. Я жил с ним в одной спальне, даже на соседних койках, и должен был знать, что такой парень никогда не научится симулировать.

Я симулировал, всячески уклонялся от службы с помощью Мелиша, гарнизонного врача и других врачей, добиваясь в течение года демобилизации, чтобы не попасть на Восточный фронт. Бенчат, очевидно, рассуждал по-иному и хорошо все обдумал, потому что его не сцапали ни в поезде, ни позднее, как мы боялись. Я не думаю, что побуждением к бегству была месть. В том, что он наслушался в госпитале о партизанах, он выискал возможность найти к ним путь, освободиться. Его ужасающе унизили, так что можно было мечтать о смерти, чтобы сохранить чувство собственного достоинства. Он должен был поставить на карту свою жизнь. Я так думаю, так лишь и можно думать о другом человеке, потому что говорить об этом даже с глазу на глаз невозможно…

И вот через год мы встретились в горах: я, совершенно штатский человек в полуботинках и в шляпе, и он, партизан, вероятно уже повидавший виды, пока заслужил не только признание, но и славу лучшего разведчика в бригаде. Никакой радости при встрече, тем более никаких объятий, похлопывания по плечу. Он должен был научить меня воевать, немедленно взять с собой в разведку, как того пожелал командир. В ответ на этот приказ он только и ответил, повторив несколько раз: «Новый человек», хотя и не отказывался и не заносился передо мной.

Я понял: «Ты навязался в самую трудную минуту. Чем можешь быть полезен бригаде ты, невоенный человек?»

Со склонов, поросших лесам и низкорослым стлаником, мы поднялись на обнаженные вершины горной цепи. Там мы растянулись бесконечной вереницей, что ни день — брели по мокрому снегу, старались все время быть в движении, чтобы не замерзнуть. Мы получали в день ложку сахарного песку или горсть гороху. Размокший сахарный песок слизываешь прямо с ладони и, сделав несколько глотков, всякий раз одинаково ждешь, что согреешься изнутри. Ладонь вылизываешь дочиста, но долгожданное тепло так и не приходит, ложка сахару не высечет и малой искорки. И горсть гороху представляется тебе даром свыше. Сколько в горсти горошин? Если их рассыпать по всем карманам, будет что искать и находить. Каждая горошина может занимать ваш аппетит больше часа, поддерживать вашу жизнь. Я плетусь в хвосте бригады, тащу на себе две хлебные сумки, рюкзак, наполненный боеприпасами, и вдобавок еще волоку за один конец противотанковое ружье. Пули нельзя катать во рту, как горошины, но зато они и не дразнят аппетит и не причиняют таких страданий здоровому человеку и штатской его природе, как стертые в кровь ноги в полуботинках.

Свои легкомысленные копыта, которые до сих пор носили меня по свету и которые до сих пор не заслуживали моего внимания, я начинаю называть ноженьками, уговаривать их: «Ноженьки мои, продержитесь еще немного. Или вам уже не хочется? Вы видели: достаточно отклониться в сторону от протоптанных следов, сесть в укромном уголке под нависшей скалой — и человек мгновенно засыпает. А стоит ему вздремнуть, его покрывает ледяная корка, на носу и на подбородке повисают ледяные сосульки. Сейчас ничего не стоит задремать. С горного хребта нам нужно спуститься вниз, перейти долину, перебраться вброд по ледяной воде через реку, вскарабкаться на несравнимо более крутые склоны еще более обледеневшего горного хребта. Ноженьки мои, вам и в самом деле больше ничего не хочется? Мы можем и присесть, вопрос о нашей победе уже решен».

В одну из таких минут чья-то ладонь приближается ко мне, кто-то подталкивает плечом, выпихивает меня из толпы, конец «петера» кладет на плечо следующего пешехода в этой бесконечной веренице. Мои хлебные сумки с боеприпасами тоже перевешены. Мне кричат, как глухому:

— Обуйся!

И на снег передо мной бросают новые сапоги.

— Бенчат, черт побери, это ты?

Присаживаюсь там, где стоял. Сбрасываю с ног полуботинки и пытаюсь обуться. Но ничего не выходит. В этих не снегом и водой, а жиром пропитанных юфтевых сапогах лежат мягкие фланелевые портянки. Я заворачиваю в них одну, другую ногу. Натягиваю один, другой сапог. Встаю. Пытаюсь шагнуть раз-другой; иду, словно моя душа или по крайней мере половина тела возлежит в перинах, я почти безболезненно поднимаюсь в гору, как на облаке.

— Бенчат, откуда это?

— Я был там, внизу. Ты говоришь, что все здесь знаешь? Там внизу живут богатые кожевники. Они мне пожертвовали.