Словацкие повести и рассказы

— Другого моего товарища зовут Владо, — продолжал я. — Владо имя не смешное, но сам он очень смешной. И еще умеет подражать птицам. Назовешь какую-нибудь птицу, и он сейчас же изобразит, как она поет. И дрозда, и соловья, и синицу, зяблика, горлицу, голубя — кого хочешь, всех пернатых.

— И воробья?

— Ну говорю же — всех.

— А как сойка он может?

— И как сойка.

Тут я вспомнил, что когда-то, несколько лет назад, я рассказывал ей, что сойки умеют подражать человеческому голосу. Только, конечно, сойку надо учить. Жил-был лесник, и была у него ручная сойка. Всякий раз, как он возвращался с работы, со своих обходов, он бросал шляпу на стол или на лавку и окликал: «Сойка, где ты?» А сойка в ответ: «Тут я!»

— Сойка, где ты? — воскликнул я голосом лесника.

— Тут я! — отозвалась Розарка.

Мы развеселились, и я подумал, что, пожалуй, в будущем можно будет прибегать к помощи сойки: она облегчит мне дело…

Я наговорил еще столько всякой всячины, что хватило бы на полкниги, а Розарке все не хотелось спать. Я уже просто молол языком и никак теперь не вспомню, что я нес. Глаза у меня закрывались, голова то и дело падала на грудь — вероятно, я так и заснул бы сидя, если б Розарка не окликнула меня:

— Ондрейко!..

— Ага. Уже очень поздно…

— Ондрейко, а как лань он умеет?

— Кто? — не понял я сразу, потому что очень далеко ушел в мыслях. Вернее, не в мыслях, а просто меня уже опутывал сон. — Какая лань? — пытался я сосредоточиться.

— Скажи! Твой товарищ умеет подражать лани?

— Гм… Лани… Да ведь лань не птица. Но может быть, он и это умеет…

— Ондрейко, а что такое лань?

— Лань — это олень. То есть не олень, — поправился я. — Лань — это лань.

Я бы рад был добавить еще что-нибудь, да не нашелся. Провел рукой по глазам, встал.

— Я очень хочу спать, — говорю я ей.

— А я не хочу, — созналась она и за руку меня удержала; пришлось снова подсесть к ней.

— Ты закрой глаза и увидишь, как еще заснешь! — говорю.

— Но мне вовсе не хочется спать…

— Не хочется, потому что ты не стараешься.

— Нет, мне правда не хочется, — стояла она на своем.

— Почему тебе не хочется?

— Не хочется.

— Я очень устал.

— Я тоже устала. — Она прикрыла глаза, как бы добиваясь этим, чтобы я ей поверил.

— Верю, — сказал я и погладил ее по щеке, словно намекая, чтоб она не открывала больше глаз.

— А мне не хочется, не хочется, — тихим шепотом повторила она; постепенно меня охватывала неподдельная злость.

— Хочешь.

— Не хочу.

— Хочешь.

С минуту стояла абсолютная тишина.

— А мама всегда спала со мной, — прошептала она, едва шевеля губами.

И опять тишина. Она даже дыхание затаила, словно досадуя на себя за то, что нарушила эту тишину.

— Потому-то тебе и не хочется?

— Ну да… — еще тише прозвучал ответ.

Розарка зажмурила глаза и плотно сжала губы. И я не мог удержаться — опять погладил ее.

Я долго на нее смотрел, потом обвел взглядом комнату и тут только, глянув на окно, заметил, что уже светает.

— Розарка, посмотри! — коснулся я ее пальцами.

Она подняла голову и открыла глаза.

— Уже утро! — удивилась.

Я кивнул.

Она села, откинув одеяло, обняла свои колени. Мы оба уставились на окно. Свет словно стекал с крыш и тоненькими ниточками просеивался к нам.

— А петухи? — Розарка оглянулась на меня.

— Что петухи?

— Еще не пели.

— Я тоже не слышал.

— А под Чабракой пели?

— Под Чабракой — конечно.

Она скинула одеяло с ног, подняла руки, потянулась.

— Ты встаешь? Зачем?

— Пойду с молоком. — И она спрыгнула на пол.

— С молоком?

— Ну да.

— Куда же это?

— Да развозить!

Я хмыкнул в недоумении.

— Разве ты не видел тележку в подворотне? — удивилась она.

— Не помню. Должно быть, не обратил внимания.

Я и впрямь не помнил и даже не знал в точности, о какой тележке она говорит.

— Тележка — там, — махнула она в сторону окна.

— В подворотне?

— Ага.

Я подошел к окну, постоял, потом обернулся:

— А на что тебе тележка?

— Да молоко развозить.

— И ты каждый день возишь?

— Ну да, каждый, — с улыбкой ответила она и стала прямо при мне снимать ночную рубашку.

— Значит, каждый день? — переспросил я, стараясь глядеть мимо нее.

— Каждый день.

— И тебе хочется?

— Хочется.

— Потому что, знаешь, если ты не хочешь…

— Но я хочу. Ведь это не для нас, — объяснила она. — Молоко для Мехриков, для Рапошей, для Футков — для всей улицы. Пока меня не было, целых четыре дня ходил Сидуш, а сегодня я опять сама пойду.

— Гм… Ладно. А почему бы Сидушу и дальше не развозить?

Она только руками всплеснула — до чего я непонятлив! — и залилась смехом:

— Но ведь я-то уже вернулась, правда?

— Но все равно ведь еще рано, правда? — с той же интонацией спросил я и, посмотрев на часы, стал заводить их.

Она была почти совсем голая, а я даже не ушел в другую комнату — она все равно пошла бы за мной, чтобы можно было одеваться, не прерывая разговора.

— Розарка, надо полить пеларгонии, — попробовал я отвлечь ее.

— Разве их не полили?

— Нет.

Она — уже в дневной сорочке — побежала в кухню за кувшином. Я двинулся за ней.

— Розарка…

— И я ведь подумала о пеларгониях, а потом забыла…

— Да я ничего не говорю!

— Конечно.

— Дай-ка мне кувшин!

— Сейчас, только полью.

— Я сам хотел…

Но она уже бежала с кувшином к цветам.