Словацкие повести и рассказы

Марка стала ждать. Дни тянулись тоскливо, жить в штефановском доме с каждым днем становилось все невыносимее, хотя теперь старостиха больше не осмеливалась орать на нее, и в Янов день — это были именины бывшего старосты и бывшего председателя — Марка получила новые ботинки и материю на платье, а старик сунул ей в руку тысячу крон — на гостинцы, как он сказал. И работы стало поменьше: половина коров куда-то исчезла. Но Марка, сирота, чуткая ко всему, легко ранимая, уже хорошо умела разбираться в людях и раз и навсегда решила, что Штефаны — плохие. Ей было противно жить у них; на штефановском дворе она чувствовала себя презираемой, одинокой, вырванной из жизни, лишенной радостей, которые так необходимы в молодые годы. Поэтому всем своим существом она ждала старого Шалвию.

Весной пятьдесят второго года — Марке только что исполнилось двадцать лет — старый Шалвия наконец пришел за ней. Он помог ей унести сундучок, в котором лежали все ее пожитки: хозяйские обноски и немного белья. Марка несла в узле за спиной перины. Она ушла, не попрощавшись ни с кем. Старая Штефанка с застывшей злобой на сморщенном лице неподвижно глядела ей вслед через закрытое окно.

Старый Шалвия поставил Маркин сундучок в каморке своей избы, показал постель с матрацем, шкаф, зеркало. Потер руки, словно хорошо поработал, по привычке шутливо-грозно сдвинул седые брови и торжественно произнес:

— Ну, Марка, отныне ты заживешь по-человечески!

Марка огляделась, приласкала взглядом герани на окне с решеткой, и каморка после штефановского хлева показалась ей чудесной, сказочной палатой. Марку захлестнула волна счастья, ее взволновала и тронула доброта человеческого сердца.

— За что мне все это? — обратилась она к старику.

Старый Шалвия отвернулся. Высморкался два-три раза, прокашлялся. Потом ласково положил руку Марке на плечо.

— Ну… ну… Здесь жила моя меньшая, Анка, ты ведь ее знаешь. А теперь вот уехала… Все дети меня бросили, так я хоть с тобой… ты бедному старику доброе дело делаешь, не он тебе…

Но старый Шалвия несколько покривил душой: ему было еще далеко до жалкого старика. Ему было под шестьдесят, но он сохранил здоровый румянец — недаром работал всю жизнь на свежем воздухе. Только когда он насмешливо щурил глаза, вокруг них собирались тысячи морщинок, придававших его лицу ехидно-мудрое выражение. Своей ехидной мудростью он оборонялся от нужды, и делал это с успехом. Один из самых бедных крестьян в деревне, на крохотном клочке земли он сумел прожить без долгов и вырастил пятерых детей, выносливых и умных, как он сам; теперь они разлетелись по свету, и старый Шалвия по праву гордился ими.

Он слыл, что называется, деревенским философом, мудрецом. Читал он все, что ему попадало в руки, — от «Крестьянской газеты» и календарей вплоть до учебника физики старшего сына. Он не раз говорил, что мудрость — вроде скачущего галопом коня: она не стоит на месте и не будет тебя ждать. Поэтому Шалвия не довольствовался старинной мудростью, подобно иным деревенским философам, которые надоедливо пережевывают древние истины. Шалвия, насколько мог, шел в ногу со временем, сочетая мудрость с жизненным опытом и без сожаления отбрасывая те истины, которые оказались негодными, какими бы древними они ни были.

В большинстве случаев деревенские философы-мудрецы бывают беспомощны и неповоротливы в практической жизни, и люди, охотно слушая их, в то же время мало с ними считаются и нередко посмеиваются за их спиной. Но старого Шалвию уважали, потому что его мудрость была тесно связана с трудом: пшеница на его наделе родилась лучше, чем у остальных крестьян, в его садике созревали самые лучшие плоды, корова давала молока больше других, а его свиньи были просто чудом… У него была одна страсть: видеть, как что-нибудь растет, своими руками создавать что-то новое, наблюдать, как это новое поддается ему, слушается, — можно сказать, что главной чертой его характера была извечная человеческая радость открывать силу человека, с помощью которой он подчиняет себе природу.

Для Марки не могло найтись лучшего места. Старый Шалвия, взявший, как он сам выражался, «шефство» над Маркой, заботился о ней, словно о родной дочери; он испытывал неугасимую потребность опекать кого-нибудь, и теперь, когда у него никого не было — жена умерла пять лет назад, а дети, гордые, непоседливые, ушли завоевывать мир, — он нашел себе Марку. На следующий же день он привел ее в свои владения — новый кооперативный коровник (Шалвия заведовал животноводческой фермой) — и сказал:

— Ну, Марка, умела поработать на чужих, покажи теперь свое умение работать на себя, на своих…