Словацкий консул

— Сицилия, — гнусаво ответил Лавруша, шерстя безымянным по усам, обоняя, жмурясь. Погрузивши этот бесценный палец себе в рот, он даже замычал: «М-м-м…»

Я повернул рукоять. С треском разрыва пыльных полосок раскрылась рама, вторая…

Снизу ударил запах весны.

Чернели кроны и газоны. Фонари расплывались мутными ореолами. Снег совсем уже сошел с Ленгор.

Перед сном Волочаев сказал, что задумал рассказ. Про что — пока не знает. Будет придумывать под название. Потому что название уже есть. Такое, что ты удивишься…

Я молчал.

— «Переводим мы любовь с итальянского».

— Как название?

— Да.

— И на какой мы переводим?

— Точно пока еще не знаю. Может быть, на польский…

— Будь проще, Лавруша.

— То есть?

— «Переводим мы любовь».

Нет, оспорил он, тогда выходит другой смысл. Типа шило на мыло переводим. Я ухмыльнулся, вспомнив сицилийку. А разве не так? По существу?

Может и так, но он, Лавруша, хочет сказать в рассказе про другое.

Про что?

Да не знает еще толком. На бумаге поймет. Без бумаги он вообще не может мыслить… Может, про то, что перевода ей нет и быть не может. Что возможна она только на одном языке. На материнском. Любовь…

— Ну, как знаешь. Только смотри… Слова эти из песни.

Он огорчился:

— Разве?

— Прямая цитата.

— Автор — Володя?

— До Володи. Кто-то оттепельный, не из Москвы. Клячкин, по-моему… Нет, — я вспомнил! — Кукин.

— Кукин, Клячкин… Что за фамилии?

— Какие есть.

— А я думал, что это я придумал. Но точно? Ты уверен?

— Абсолютно! «Закипела в жилах кровь коня троянского, переводим мы любовь с итальянского…»

Я вспомнил, где впервые услышал эту песню под названием «Гостиница». В Питере. У Максима. Такой был персонаж из рассадника свободомыслия имени Герцена, где училась моя старшая сестра. Снимал Максим у Пяти углов, прямо напротив, через перекресток, угол Разъезжей и Загородного, потом прямо на Невском, где я, взятый сестрой-недотрогой, как я сейчас понимаю, не просто так, а дабы предотвратить возможную дефлорацию, лежал на застеленном матрасе, плечом упираясь в стену, и, пока они говорили за столом, листал книги по кино, по сценарному искусству, по нацизму, неореализму и бог еще знает по чему. Максим в тот вечер сообщал ей новости — этак между прочим, небрежно, как обо всем, в чем был сводящий меня с ума снисходительный питерский шик: «Кузен мой напечатался в Москве, в журнале «Юность»… И сразу два рассказа. Он вообще-то медик, но ты знаешь, там что-то есть. Аксенов его фамилия…»

Да, тот самый Василий Павлович. Все это было в 59-м, еще до «Коллег»… Господи, подумал я. Целая жизнь с тех пор накрылась — вместе с «оттепелью». Неужели я все еще молодой?

— Все равно я напишу, — сказал Лавруша. — Рассказ мой!

Я держал паузу.

— Ты мне мог бы одолжить машинку?

Мне показалось, что я ослышался:

— Машинку?

— Я хочу сразу на машинке.

— Нет.

— Мне не надолго… На недельку?

Человек общительный (и чем теплее становилось, тем все более и более), Лавруша решил проблему, которую я ему создал моим решительным отказом. Угрюмо притащил то, что даже в те архаичные времена, с которых я сдуваю пыль, мне показалось допотопным. На дощатой станине с отклеившимся дерматином. Советская попытка портативности под названием «Москва».

Стараясь меня не замечать, Лавруша установил эту «Москву» посреди стола, с беспощадным деревянным скрежетом подтащил кресло, и, поскольку в ГЗ они жесткие, устелил одеялом. Сходил и вымыл пепельницу. Поигрывая мундштуком, но болгарское «солнышко» закуривать не собираясь, бросил взгляд-другой на дверцу встроенного шкафа — заронив подозрение, что прячет там от меня американские.

Но дело даже не в этом…

Два писателя в одной келье?

Я зачехлил свою «колибри» и вернулся к себе — пятью этажами выше. Внизу у себя Лавруша включил настольную лампу под белым стеклянным пузырем, тогда как у меня тут было еще совсем светло от золотисто-перистого заката над Юго-Западом.

Все, подумал я… Весна!

Наконец Лавруша дочитал. Поскольку он делал это с выражением, стараясь звучать соответствующе от имени нетронутой девушки (текст назывался «Под знаком Девы»), мы с Коликом взглядами старались не обмениваться, а сейчас, в рухнувшей тишине, просто отвернулись друг от друга.

— Месседж проходит? — не выдержал автор. — Послание?

Колик ответил голосом, искаженным от сдавленности горла:

— Как по маслу…

— Серьезно?

— Просто благовест.

— Мысль автора вы поняли?

— Чего ж тут не понять…

— Ну-у?

— Что «ну»?

— Что автор вам хотел сказать?

— Что яйца по пуду… нет?

Лавруша померк, будто зашел за тучу. Устремил взгляд на руки, на пачку. Закурил. Для атмосферы он выложил нам «Мальборо». Деньги у Лавруши были, а сигареты покупал он у Квадратного — был такой студент-юрист и спекулянт. Жил с девчонкой в зоне «Д», носил блейзер с золотыми пуговицами и разносил товар в черном кейсе.

Курилось, однако, с чувством незаслуженности. Но чем же мог я окупить?

Я был искренне разочарован. Черной лестницей сбегая на чтение, думал я о Юге, нашем и том, что в США, вспоминал «Донские рассказы» — «Нахаленок». Роман со спорным авторством. Аксинью, зазеленившую юбку…

Увы. Лучше бы кисок рисовал…