Словацкий консул

Со лба и висков при этом не сходил след от фуражки. Жирновато блестящие волосы были все еще блондинисты. Серо-голубые глаза, сводившие с ума эмгэушных итальянок, не выцвели. Но раздался Лавруша сильно. Мужик, да и только. Но, правда, словацкий — что бы это ни значило…

— Ты обеспечил себе ночлег?

— Да не волнуйся… Не на Хлавни надражи.

— Надражи? Эго у них вокзал?

— Ну. Главный. Нашел я пансион. Где-то в районе Выставища. Но пополам терпимо.

— С кем?

— Словак там один. Можно сказать, компатриот. Командировочный из Бань-ской Быстрицы.

— Но Прагу ты знаешь?

— Не как свою ладонь, но пару раз бывал. Не пропаду, не бойся!

Мы распрощались, но потом он нас догнал с бутылкой, заткнутой газетой:

— Боровичку! Тебе же вез!..

— Спасибо, — отжал я вспять бутылку.

— Или не любо?

— Любо, Лавруша, но…

Зрачки наши слились, осознавая разницу и дружество. Близость и зазор…

— Ну, — отступился друг, — как знаешь. Додавим с Баньской Быстрицей… Значит, до завтра?

В этом отеле жили Клинтон с Хилари.

Мы с женой за всю нашу долгую супружескую жизнь в таком роскошном номере еще не останавливались. Естественно, что я возлагал большие надежды на эту ночь — первую пражскую. Но вместо этого поссорились. Может быть, действительно у нее разболелась голова от всех эмоций этого международного дня, начатого на рассвете с посадки в автобус у штаб-квартиры «Свободы» в Мюнхене. Ясно было одно: не только бурного — не будет никакого. Перелистывая подготовленную американцами документацию по Чехии и Праге, изредка комментируя («О! Можно ввозить пистолеты!..») жена лежала в огромной постели, а я смотрел в окно.

Подобной атмосферы не видел я нигде на Западе. Разве что в фильме «Eraserhead»[7]. А где мы смотрели первого Линча? Смотрели мы его в Париже. Где еще? В «Эскуриал», куда с нашей рю Паскаль на бульвар Порт-Ройаль вела слегка замусоренная лестница с тремя, если не изменяет память, перепадами. Несмотря на название, небольшое было синема, но очень «in». Тогда уже in было намного больше, чем по-родному brauche, что то же самое — включенность. Посвященность.

Антоним — out.

Как сейчас.

Из самого дорогого отеля Чешской республики я взирал на атмосферу страны погибшего социализма. Дождь начался, возможно, еще при старой формации. Не дождь, а жидкий смог. Валил, оседал беспросветно. Внизу мерцали фонари. Редкие. И еле-еле. Деться было некуда. Проиграть все на хер в казино. Напиться в баре. Снять за двадцать баксов чешскую красавицу. Высокий лоб и скулы, и взгляд всепонимающий, и эта их блондинистость, предполагающая бледнорозовость…

Образы безумия распирали и кружили голову, но я стоял. Я просто стоял неподвижно на нежно-элегантном ковровом покрытии.

И смотрел out.

Я оказался тут зачем? Чтоб сделать выбор. Там или сюда…

Так вот. Я сделал.

На хер.

Останусь на Западе, частью которого как-никак, а стал за прожитое время. Не затем бежал, чтоб возвращаться. Сожрет поллюция — даже в элементарном смысле. В экологическом. Polution. Не просто загрязненность. Предельная засранность среды. Всосет и растворит.

Как сына Лавруши. Как его самого. Как всех их — сбросивших цепи коммунизма…

Когда наутро вышел из автобуса, показалось, что я не в центре златой Праги, а где-то на всесоюзной стройке советской своей памяти. Было солнечно и рано, но так загазовано, что можно блевануть, не похмелившись. К асфальту примыкала мазутно-жирная земля с островками мертвой травы.

Предназначенное нам для работы здание было совершенно монструозным. В стиле тоталитарного захолустья. Допускаю, что субъективизм. Возможно, точно так же воспринял бы сейчас воспетый Вознесенским Дворец съездов. Но эти черные колонны, квадратные и худосочные! Но это черно-коричневое железо монумента посреди! Понятно, почему Гавел сдал это американцам за символический доллар в год.

Внизу у входа в «это» ждал Лавруша. На пару с американкой, которая с видом неколебимой доброты терпела его бесцеремонные распросы по-английски так же, как вчерашний его body odor[8].

Несокрушимо-пуританский стоицизм.

Американка понимала, что этот local зондирует ее на предмет возможной работы. Мой бедный Лавруша тоже понимал, что его понимают. Но это его не смущало. Имея в раздутом соцпортфеле рентгеновские снимки сына, он боялся упустить возможность, и в результате вился как уж, и напирал как танк. Одновременно. Параллельной целью его было уговорить нас все же — несмотря ни на что — переехать в Прагу. Столицу Чехии он, житель Братиславы, знал очень приблизительно, но, поднявшись с нами в наш красивый мюнхенский автобус, впал в роль восторженного гида.

Город был прекрасен, но запущен страшно. Закопчено-черен. Как при последнем издыхании.

Потом нас отвезли за Влтаву, где под крутой горой был рафинадно-белый комплекс. Жилой. Для дипломатов, которые, видимо, не спешили поселяться в этих наскоро возведенных посткоммунистических блоках. Нас водили по огромным квартирам, открывали двери в зимние сады и на террасы, но каждый раз, когда я бросал взгляд вдаль, виделось одно и тоже — две дымящие трубы.