Словенка

… Вечер был свежий, чуть прохладный: стрибожьи внуки над Невом играли. Наумовна шла по берегу Тёмной, цветы поздние собирала, не для снадобий, для себя. С тех пор, как Изяслава встретила, травы только для венков и красы собирала.

Берёзки тоненькие тихонечко листочками шелестели, веточки по ветру клонили, а за ними ели могучие лапами качала. Где-то недалече выселки были.

Гореслава к самой реке подошла, птичьим пением на островках заслушалась, как вдруг долетел до неё голос девичий. Чисто песня лилась, словно речка лесная по весне.

…По широкому Неву — морю
Ладья белая плывёт,
К берегу бежит родному,
Словно лебедь белая.
Но бушуют ветры лихие;
Прочь от миленьких несёт.
Погибает лебедь белая;
Вода тёмная к себе зовёт.
Протяну я руки белые,
Полечу над Невом — морем.
Но далече ладья быстрая,
Не увидеть мне смелых гребцов…

Девушка подошла к зарослям кустарника и раздвинула ветви. Она увидела певунью, сидевшую на одном из островков Тёмной. Девка, очевидно, услышала шелест листьев и замолчала. Она подняла глаза и посмотрела на Гореславу. Они у неё были голубые — голубые, чище и ярче, чем у Изяслава. Сама певунья оказалась светло-русой, статной, примерно таких же лет, что и Наумовна.

— Как зовут тебя, соловьюща? — спросила Гореслава.

Девушка промолчала, низко глаза опустила. Она перешла вброд реку и остановилась перед Наумовной.

— Зовут меня, как других здесь ещё не называли. Эльгой кличут.

— Имя-то урманское.

— Отец мой урманином был. Свегальдом Отважным прозвали его на родине. Приплыл он много лет назад в края наши. Мать моя не рабыней у него была, а женой пред Богами и людьми. Только море поглотило корабль его.

— Неужели бывает такое? Я только в баснях слыхала…

— В каждой басне часть правды есть.

— О нём поёшь?

Эльга кивнула.

— Расскажи мне о том, как случилось это, если сердечко не заболит.

— Больно мне, но расскажу. Мать моя, Всезвана, первой красавицей слыла в Черене; женихов у неё много было, только ни на кого она не смотрела.

И вот в день один грудня, когда Нево Великое бушевало, а лёд уже скоро должен был покрыть его, пристал к нашему берегу корабль. Стрибожьи внуки порвали ему паруса, жестокие волны побили борта. Приплыли на нём люди северные, урмане; попросили они приюта у Вышеслава, который в те годы был на треть моложе. И дал мудрый князь согласие на то, ибо Боги не противились, сам Перун-громовержец не пожелал помешать тому. Буря на море не кончалась, и порешили все, что не уплыть кораблю урманскому до весны.

Зимой мать моя, сестрия старостина, часто на княжеских пирах прислуживала, чтобы гостей заморских попотчевать. Вот тогда и увидел её отважный Свегальд, что привёл корабль свой к нашим берегам.

По весне, когда праздник Ярилы справляли, подошёл он к ней, заговорил. Долго ли, коротко ли, но стала мать моя урманина женой. Никогда она мне не сказывала о том, как случилось это. Знаю только, была у них любовь большая, такая, что дверь в мир мёртвых отворить может. Через две весны я родилась, и назвали меня по-урмански.

Корабль отца моего каждую весну уплывал по Неву — морю, а осенью возвращался, привозя мне и матери дары заморские. Но однажды, когда вышли мы встречать ладью — лебедь, разыгралась на море буря. Долго боролся с волнами корабль, но разбили они его о скалы. Горе матери моей безмерно было.

— Значит, одни с матерью живёте вы?

— Нет, я теперь дочь Бравы Первятича, старосты нашего. Не бывать женщине незамужней более двух лет, и мать в дом Бравы вошла, но каждую осень к морю выходит, хлеб-соль приносит, костёр разжигает, чтобы знал Свегальд Отважный, что помнит о нём.

— И не боится мать твоя дверь в мир мёртвых отворять?

— А чего бояться? Батюшка мой её да меня хранит, зла нам не пожелает. Ждёт он матушку, а она долгими ночами зимними его теплом огня согревает.

Обе девки замолчали и пошли по берегу.

Солнце медленно клонилось к закату; его багряные лучи опаляли верхушки деревьев, отражались в тёмной воде…

Распрощались они подругами, хоть только что и познакомились.

Спустя несколько дней Гореслава после домашних хлопот вышла за ворота. Шла она к старостину дому, возле которого девки собирались на посиделки. Парней они к себе не пускали, с криками прогоняли прочь. "Идите стороной, на гулянье позовём", — смеялись девки.

Хоромина Бравы Первятича стоял от градца недалече; большой был у него двор, скота много в хлеву, и пару серых коней держал. Было у него три сына и две дочери, из которых одна приёмная.

Когда Гореслава подошла ко двору, возле ворот стояла та самая пара сырых в яблоках, на которой любил красоваться Слава.

— К сёстрам пришла, краса? — спросил он, улыбаясь. — А хочешь ли, чтоб прокатил? Кони добрые; птицы, а не кони.

— Спасибо тебе, Слава Бравович, но хочу я на земле постоять.

— Видно, жеребец Изяславов тебе больше люб. Да у меня ж кони не хуже.