Словенка

Шли они по лесной опушке, уже там, где деревья отступали, а место их занимали кустарники; кузовки руки оттягивали, до верху заполненные. Миланья баснь новую от девок узнала и теперь Наумовне пересказывала. А была она о девице — красе, что в полон к людям злым попала. А была она лучше солнца красного, белее снега зимнего, румяна, как спелое яблочко, а сама как лебёдушка. Семь вёсен, семь зим маялась она у колдуньи злой, что на людей мор насылала, самую чёрную работу у неё делала, на хлебе и воде жила — и всё ничего. И вот в ночку зимнюю, в вьюгу страшную бежала девица прямо по снегу глубокому в том, в чём была — в рубашонке старенькой. Шла долго-долго через леса дремучие, через топи непроходимые, но ни леший, ни звери лесные её не трогали, во всём помогали, и вышла она к сине морю, увидала у берега ладью… Ну, как водится, в ладье той был добрый молодец, что полюбил красну-девицу. Конечно, злая колдунья гналась за ними, пытаясь помешать, но так ничего поделать и не смогла. И жили они долго и счастливо, как только в баснях и бывает.

Рассказывала эту небылицу Миланья по-особенному, искренне надеясь, что и сама отыщет такого доброго молодца, что увезёт её из Черена.

А Гореслава думала об Изяславе. Зачем пошёл он гулять в тот вечер с Мартыновой дочкой, чтоб её позлить или же вправду разлюбил?

По начинавшему желтеть полю, что лес от города отделяло, бродили коровы. Рядом с ними прохаживался мальчик-пастушок, наигрывавший на маленьком гудке.

Миланья остановилась, оглядела пастушка с ног до головы и пошла к нему.

Наумовна же поставила кузовок на травку и присела на бугорок. Как часто сиживала она на таких холмиках из тёплой земли, щедро согретых скупым северным солнышком. Сидела, когда на душе кошки скребли и когда радостно было, до самых первых морозов, что землю в комья сжимали. О чём думала, почему так крепко оберег Мудрёной Братиловной подаренный сжимала.

Увидела девка жеребца огненного, что по полю гулял, и молодца ясноглазого, кметя молодого, что подле него стоял. Заметил её Изяслав, рукой помахал, но не подошла к нему Наумовна. Тогда он сам к ней пошёл.

— Что же ты, красавица, меня совсем не замечаешь, — весело спросил Изяслав. — Али обиду на сердце держишь?

— Сам разве не знаешь? Сам придти меня просил, а сам с другой гулять пошёл.

— И ты за это на меня в обиде?

— А тебе этого мало. Не ходи перед моими воротами, не зови на прогулки вечерние — не приду. Такого жениха мне не треба.

— Уж не пожалела бы.

— Не пожалею, я много ночей уж передумала.

Не спеша уходил Изяслав, оглядывался на прежнюю свою подругу, только Гореслава холодно на него смотрела.

— С кем говорили вы? — спросила Миланья, возвратившись к Наумовне. — Кто кузовок предлагал понести?

— Пропащий человек, Миланьюшка, лазливый он молодец.

— Не мне, чернавке, тебе перечить, но заприметила я этого хоробра. Нет во всём Черене кметя лучше Изяслава. Сказывал мне Немирра — холоп усмарский, что троих одним ударом он в бою ошеломил. А были мужи те из Норэгра, как страну они свою называют, землю Урманскую.

— А от куда ты столько о чужих землях знаешь?

— Сказывала же я, что с датчанами плавала, от них и узнала.

Гореслава не нашлась, что ответить, подняла кузовок и быстро зашагала по тропинке мимо коровьего стада.

Прямо у ворот столкнулись они с Хватом. Он девок не заметил, налетел на них; чуть кузовки девушки не выронили.

— Да что же случилось, Хват Добрынич, раз ты перед собой ничего не замечаешь? — спросила Наумовна, шишку на лбу потирая. — Не пожар ли?

— Молчи, накаркаешь, девка. Кузнец с кузнечихой вернулись да не одни. Отец твой с ними с чадью.

Как стрела из лука пущенная, до крыльца Гореслава добежала, кузовок на лавку поставила и к воротам вернулась; Миланья ещё до крыльца дойти не успела.

— Сказывай, где они, — бросилась Наумовна к Хвату.

— В граде, у князя. Дань они привезли, чтобы жить спокойно под защитой его.

— Давно ли они в Черене?

— Как вы по грибы ушли, так Егор телегу их и заприметил. Идём, тебя туда звали.

… В первый раз зашла за ворота града Гореслава, всё ей здесь ново было: хоромины большие, гридница, палаты княжеские — ведь привыкла она к низенькими избёнкам, которые у некоторых соседей наполовину в землю ушли. Хват же, видимо, часто тут бывал, так перебрасывался парой слов с отроками, сторонкой воротших кметей обходил. Возле хоромины одной телегу Наумовна заприметила и Саврасую узнала. На соломе сидел Стоян, игрушку какую-то рассматривал. Пригляделась Гореслава — да это гудок; Добрыня Всеславич для детей вырезал такие.

— Гореславушка, ты ли, сестрёнка, — обрадовался Наумыч. — Когда ты из дому-то бежала, то батюшка сильно осерчал, а теперь прошло: Мудрёна Братиловна с ним поговорила. Скоро ли воротишься?

— В грудень. Люб мне город этот.

— Ужели больше печища нашего?

Промолчала Наумовна, да и что говорить: родной дом всегда милее любого другого места.