Словесное древо

Помню офицерский дикий суд над собой за отказ от военной службы... Четыре с

половиной года каторжных работ... Каменный сундук, куда меня заперли, заковав в

кандалы, не заглушил во мне словесных хрустальных колокольчиков, далеких

тяжковеющих труб. Шесть месяцев вздыхали небесные трубы, и стены тюрьмы

наконец рухнули. Людями в белых халатах, с золотыми очками на глазах, с запахом

смертной белены и йода (эти дурманы знакомы мне по сибирским степям) я был

признан малоумным и отправлен этапом за отцовской порукой в домашнее загуберье.

Три раза я сидел в тюрьме. Не жалко острожных лет: пострадать человеку всегда

хорошо... Только любить некого в кирпичном кошеле. Убийца и долголетний каторжник

Дубов сверкал на меня ореховыми глазами на получасных прогулках по казенному

булыжному двору, присылал мне в камеру гостинцы: ситный с поджаристой постной

корочкой и чаю в бумажке... Упокой его, Господь, в любви своей! А в поминанье у меня

с красной буквы записано: убиенный раб Божий Арсений.

Били меня в тюрьме люто: за смирение, за молчание мое. У старшего надзирателя

повадка была: соль в кармане носить. Схватит тебя за шиворот да и ну солью голову

намыливать; потом сиди и чисти всю ночь по солинке на ноготь... Оттого и плешивый я

и на лбу болезные трещины; а допреж того волос у меня был маслянистый, плечи без

сутулья и лицом я был ясен...

Сивая гагара — водяных птиц царица. Перо у сивой гагары заклятое: зубчик в

зубчик, а в самом черенке-коленце бывает и пищик... Живой гагара не дастся, только

знающий, как воды в земляной квашне бродят и что за дрожжи в эту квашню

положены, находит гагару под омежным корнем, где она смерть свою встречает. В час

смертный отдает водяница таланному человеку заклятый пищик - певучее сивое перо.

Великое Онего — чаша гагарья, ее удолье и заплыв смертный.

От деревни Титовой волок сорокаверстный (сорок — счет не простой) намойной

белой лудой убегает до Муч-острова. На острове, в малой церковке царьградские

вельможи живут: Лазарь и Афанасий Муромские. Теплится их мусикия - учеба

Сократова - в булыжном жернове, в самодельных горшечках из глины, в толстоцепных

веригах, что до наших дней онежские мужики раченьем церковным и поклонением

оберегают.

От Муромского через Бесов Нос дорога в Пудожские земли, где по падям

береговым бабы дресву золотую копают и той дресвой полы в избах да лавки шоркают.

Никто не знает, отчего у пудожских баб избы на Купальский день кипенем светятся... то

27

червонное золото светозарит. Сказывают, близ Вороньего Бора, в той же Пудожской

земле, ручей есть: берега, врозмах до 20 саж<еней>, всё по земляным слоям

жемчужной раковиной выложены. Оттого на вороньегорских девках подзоры и поднизи

жемчугом ломятся.

Бабки еще помнят, как в тамошние края приезжали черные купцы жемчуг добывать.

На людях накрашены купцы по лицу краской, оттого белыми днем выглядят; в ночную

же пору высмотрели старухи, что обличьем купцы как арапы, волосом курчавы и Богу

не по-нашему молятся.

От Вороньего Бора дорога лесами бежит. Крест я в тех лесах видел, в диком

нелюдимом месте, а на кресте надпись резная про государева дарева повествует.

Старики еще помнят, как ходили в низовые края, в Новгород и в Москву сказители и

баяны дарева промышлять. Они-то на месте, где по домам расходиться, крест с

привозного мореного дуба поставили...

Апосля крестовой росстани пойдут Повенецкие страны. Тут и великое Онего

суклином сходится. Кому надо на красный Палеостров к преп<одобному> Корнилию в

гости, заворачивай мысами, посолонь. Палеостров - кость мужицкая: 10 ООО

заонежских мужиков за истинный крест да красоту молебную сами себя посреди

Палеострова спалили. И доселе на их костях звон цветет, шумит Неопалимое Древо...

Видел я, грешный, пречудное древо и звон огненный слышал...

На ладьях или на соймах ловецких с Палеострова в Клименицы богомолье держат.

Помню, до 30 человек в нашей ладье было - всё люди за сивой гагарой погонщики.

Ветер - шелоник ледовитый о ту пору сходился. Подпарусник волны сорвали... Плакали

мы, что смерть пришла... Уже Клименицы в глазах синели, плескали сиговой ухой и

устойным квасом по ветру, но наша ладья захлебывалась продольной волной...

«Поставь парус ребром! Пустите меня к рулю!» - за велегласной исповедью друг

другу во грехах памятен голос... Ладья круто повернула поперек волны, и не прошло с

час, как с Клименецкого затона вскричала нам встречу сивая водяница-гагара...

Голосник был — захваленный ныне гагарий погонщик - Григорий Ефимович

Распутин.

В Питере, на Гороховой, бес мне помехой на дороге стал. Оболо-чен был нечистый

в пальто с воротником барашковым, копыта в калоши с опушкой упрятаны, а рога

шапкой «малоросс» накрыты. По собачьим глазам узнал я его.

«Ты, — говорит, — куда прешь? Кто такой и откуда?»

«С Царского Села, - говорю, — от полковника Ломана... Григория Ефимовича

Новых видеть желаю... Земляк он мой и сомолитвен-ник...»

В горнице с зеркалом, с образом гостинодворской работы в углу, ждал я недолго. По

походке, когда человек ступает на передки ног, чтобы легкость походке придать, учуял