Словесное древо

Август 1911 г. Москва

Дорогой Александр Александрович.

Я в настоящее время нахожусь в Москве, здесь мне предлагают издать мои стихи,

которые получше. Обещают выполнить все мои желания по изданию. Книжку обещают

издать красиво, и издатель, говорят, очень богатый. Спрашиваю у Вас совета. Мне

почему-то немного тревожно, но меня уверяют, что книжка моих стихов в настоящий

момент нужна и найдет много читателей. Также сулят написать об ней в двух-трех

газетах... Если Вы посоветуете, то желаю я в духе своем посвятить книгу Вам —

124

«Нечаянной Радости» и прошу Вас написать хотя бы маленькое предисловие.

Озаглавить книгу (стихи) я предлагаю так:

Николай Клюев. Сосен перезвон.

Не то, что мните вы, — природа!

Ф. Тютчев

Адрес мой: Москва, Новослободская улица, дом № 13, кв. 9.

Редакция журнала «Новая земля» Н. Клюеву. Жду скорого ответа, так как пробуду

здесь недолго. Приветствую Вас в любви.

Н. Клюев.

Я (Клюев) в настоящее время нахожусь здесь. Пробуду очень недолго. Буду весьма

огорчен, если не удастся увидеть Вас. Если можно, то сообщите, когда можно к Вам

зайти.

Мой адрес: Садовая улица № 112—114, кв. 1. Н. Клюеву.

39. А. А. БЛОКУ

Около 30 ноября 1911 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Александр Александрович.

Это мое приветствие к Вам уже не имеет характера «С добрым утром», ибо воочию

убедился, что Вы спите, хотя и не в зачарованном замке, как думается с первого

взгляда. И кажется Вам, что всё еще ночь в мире и еще далеко до того, когда наступит

день, и что два необъятных привидения, Убийство и Чувственность, бродят по всей

земле и называют ее своею. Тщетно я подбрасываю сучьев в свой одинокий лесной

костер, чтобы огонек его стал виден Вам в пустыне Вашей Ночи и чтоб почувствовали

Вы, что он приводит на грудь брата. Все мои письма и слова к Вам есть раздувание

этого костра, - я обжег руки, на губах у меня пузыри и болячки, валежник и сучья ра-

зорвали мою одежду... Но сон обуял Вас. Мнится Вам, что Мир во власти демонов.

Демоны кишат, рыщут в безднах ночи и, покорные Вашей воле, приносят Вам то

аметист, то священного скарабея. На самом же деле происходит следующее: в сером

безбрежье всерусского поля, где синь-горюч камень, ковыль-трава и ракитов куст,

чарым сном спит прекрасный Иван Царевич. В шумучих ковылях теряется дикий шлях

— путь искания возлюбленной (Прекрасной Дамы) и с какой-нибудь Непрядвы или

речки Смородины доносятся лебединые гомон и всплески. Далеким-далеко, за нитью

багровой заряницы, скоком-походом мчится серый волк: несет воду живую и мертвую.

И не демоны ширяют в дымных воздухах, а курганное воронье треплет шйбанками

(крыльями), клюет падаль-человечину: то белую руку со златым кольцом, то косицу с

жарким волосом молодецким. За синим бором, на ровном месте (как хлеб на скатерти)

идет побоище смертное, правый бой с самим Диаволом...

И зигзица прокуковала тридцать годов судины. Пора вставать Прекрасному на

резвы ноги, да заломил Враг отступную дань - не-

много-немало — душу из белой груди. Мается маятой смертной в Кощеевом терему

Царевна: чья возьмет?..

Топится воск в малой келье на бору. Истекает смоль-душа - Спасу в дар

приносится: «прими, Господи, за грехи наши». И «сосен перезвон», как колокол,

красное яйцо сулит, — белую вербу, ключевую воду, частый гребень, ворона коня,

посвист удалецкий, зазнобу — красную девицу. .

Я знаю, что Вам опять это письмо покажется неверным, опять заговорите Вы в

лермонтовском «и скучно, и грустно», но мне теперь видно Ваше действительно

роковое положение, так как одной ногой Вы стоите в Париже, другой же — «на диком

бреге Иртыша». Отсюда то тяжелое и нудное, что гнело нас при встрече и беседе друг с

другом. Я видел Вас как-то накосо, с одного бока, и тщетно пытался заглянуть Вам

прямо в лицо, то отдаваясь течению Ваших слов в надежде, что (как это иногда бывает)

125

оно прибьет к берегу, то окликая Вас Вашим тайным, переживаемым. Напрасно! Даже

Ваш прощальный поцелуй был (если не из физического отвращения) половинчат и не

унесен мною в мир. Ясно, что такие люди, как я, для Вас могут быть лишь материалом,

натурой для Ваших литературных операций, но ни в коем случае не могут быть

близкими, братьями. Доказательством этому служит Ваше признание, что Вы творите

не для себя в другом человеке, а во имя свое, т. е. как Бог, и не знаете, боитесь

поверить, что Ваше «я» вовсе не Ваше Я, а наполовину мое «Он», Тот, Кого назвать я

не умею и не смею, и еще: вещи, которые меня волнуют настолько, что под тяжкой

улыбкой приходится скрывать слезы, Вами встречены даже с иронией, с полным

недоверием. (Помните за обедом я заикнулся о Прощении, и Вы засмеялись в ответ.)

Всё это открыло мне, что Вам грозит опасность, что Ваше творчество постольку

религиозно а, следовательно, и народно, поскольку далеко всяких Парижей и Германий

и т. п. Повторяю, что моя беседа с Вами была сплошной борьбой с иноземщиной в Вас.

Я звал Вас в Назарет, - Вы тянули в Париж, я говорил о косоворотке и картузе, - Вы

бежали к портному примеривать смокинг, в то же время посылая воздушный поцелуй и

картузу, и косоворотке. Такое положение долго продолжаться не может, а если и