Словесное древо

Сытина — «Свят. Николай спасает от смерти трех невинно осужденных граждан»,

прибавка «с картины Репина». Вероятно, эта картина нарисована наперво барином, но

глядя на нее не помыслишь, что это затея, и как сквозь туман видишь не усы колечком,

не гусиное мясо, а «Лик», беру на себя смелость прибавить: родной, общедушевный.

(Чтобы полюбить, что за этой картиной, необходима тишина и в обыкновенном

значении.) В Питере мне говорили, что Ваши стихи утонченны, писаны для брюханов,

для лежачих дам, быть может, это и так в общем, но многое и многое, в особенности же

«Тишина» их, какие-то жаворонковые трепеты, переживанья мгновенные —

общелюдски, присущи каждому сердцу. Ведь в тех же муках рождала и простого

человека мать, так же нежно кормила у груди («пришлецы» из «Неч<аянной>

Рад<ости>»), и исчезает «род презренья», а уж «кто-то ласковый рассыпал золотые

пряди, луч проник в невидимую дверь».

И Ваше жестокое: «Я барин — вы крестьянин» становится пустотой — «новой

ложью», и уж не нужно больше каяться» (что Вы каялись раньше мне почему-то не

узнавалось). И верится, что «во тьме лжи лучится правда» (слова из вашего письма).

Быть может, Вам оттого тяжело — что время летит, летит... или что я хорошо думаю о

Вас, но не вскрывайте себе внутренностей, не кайтесь мне, не вспугивайте то малое,

нежное, что сложилось во мне об Вас. Говорить про это много нельзя, шаге истратишь

слова, не сказав нигего. Понимаю, что наружная жизнь Ваша несправедлива, но не

презираю, а скорее жалею Вас. Никогда не было в моих помыслах указывать Вам пути

и очень прошу Вас не считать меня способным на какое-либо указание. Желание же

120

Ваше «выругать» не могу исполнить, — слишком для этого Вы красивы. Желаю Вам от

всего сердца Света, Правды и Красоты новой, здоровья и мужества переносить

наружные потери жизни. Крепко желается не забыть Вас. Не отталкивайте же и Вы

меня своей, быть может, фальшивой тьмою. Сам себя не считаю светлым, и Вы не

считайте меня ни за кого другого, как за такого же. Всякое другое мнение Ваше для

меня тяжко. Если я Вас огорчил этим письмом окончательно, - то не огорчитесь моей

старой просьбой о книгах стихов Бальмонта, Брюсова, Сологуба, Гип<п>иус, какие

Вам не трудно. Всего Вам светлого. Без презрения любящ<ий> Вас Клюев.

1910 г. 22 января. Жду ответа.

31. А. А. БЛОКУ

14 марта 1910 г. Дер. Желвагёва

Получил книжку стихов, за что очень благодарен. Радуюсь, что мои слова

утешительны для Вас. Желал бы дарить Вас радостью большей — Любимый. Всегда

поминаю Вас светло, так как чувствую красоту и правду Ваши.

Дивлюсь стихотворению Сергея Городецкого — «Ну-ка, сердце, вспоминай...», по-

моему, он весь в этих словах — весь, как куст белой калины — утренней, росной — «у

тесового крута крыльца на беду девичью срощеный». Как Вам кажется?

Остаюсь в неизменности с горячим желанием Вам — надежд и радости.

14 марта 1910 г.

Апрель—май 1910 г. Дер. Желвагёва

Дорогой Ал<ександр> Александровичу я Вашу книжку стихов получил давно - и

давно уже сообщил Вам об этом открытым письмом. Хочется Вам сказать, что Ваше

недоумение насчет своего барства и моей простоты поверхностно, ложно. Как пример -

это известный вам писатель Леонид Дмитриевич Семенов. Вы, кажется, вместе учи-

лись. Он ведь тоже барин потомственный, — а иначе не обращается ко мне как к брату

и больше чем близок душе моей. Еще, может, Вы не забыли Александра Добролюбова.

Ваши стихи о Прек<расной> Даме подарены ему Вами с надписями как другу. - Он то

же самое. Он во мне, и я в них - и духовно мы братья. Ваш же, живущий во мне образ, -

не призрак, а правда моя. Я видел и побои, и пинки -их легче сносить, чем иногда слово

простое, будничное — от которого иногда разреветься недолго, а такие ведь слезы

никогда не остаются неотомщенными, хотя бы и невидимо. Жизнь Вам и радость.

Николай Клюев.

33. А. А. БЛОКУ

Июнь 1910 г. Дер. Желвагёва

Вновь потянуло написать Вам, дорогой Ал<ександр> Александровича Что

напишется, то хочется нестерпимо показать Вам. Хоть пишу я теперь и редко. Кажется,

мало-помалу, быть может, отвыкну вовсе. А пока, что напишется, то всё еще дорого и

мучительно. Мне прямо стыдно больше беспокоить Вас, но иначе пока нельзя. - Все

мои петерург<ские> друзья рассеялись или рассеяны и уж пишут мне не о стихах, а всё

спрашивают и спрашивают, и я мучусь, что не могу рассказать им о Нечаянной Радости

— о свете, который и во тьме светит. Вас я постоянно поминаю и чувствую близким,

родным и очень боюсь, как бы не солгать Вам чего бессознательно — помимо воли. Я

писал Вам о стихах С. Городецкого из Вашей книги. -Простите меня за слова!..

Напишите, прошу, об этих моих стихах. И еще: какие мои стихи помещ<ены> в

«Бодром слове» № 5 за 1909 г. Всего Вам светлого.

Любящ<ий> Вас Н. Клюев. Я всё не могу отделаться от тюремных кошмаров, как-то

невольно пишется всё больше о них.

7 сентября 1910 г. Дер. Желвагёва

Приветствую Вас, дорогой Александр Александрович. Вновь затосковал по Вам,

что не слышно Вас, всё нет от Вас весточки, хотя бы и с сомнениями и раздражением.

121

Послал Вам в Питер заказное письмо в июне, получили ли Вы его? Теперь боюсь