Словесное древо

было со мной — я бы был уже давно в Вятской губ. Так как инвалидность второй

группы дает прямое освобождение или минуса — шесть. Припомни, дитятко, когда мы

ходили с тобой в Бюро медэкспертизы, поговори с Белогород-ским или с Нарбутом —

нет ли у них возможности получить вновь на меня удостоверение? В крайнем случае

сходи сам — ведь, наверно, ведутся какие-либо записи выданных документов? Если

получишь удостоверение, то оригинала не посылай (непременно ценным письмом), а

засвидетельствованную нотариально копию. Ах, если бы у меня был на руках этот

документ! Всё бы пошло по-другому. Если Зинаида Павловна доберется до моих

вещей, то в первую очередь пусть переберет тщательно листы немецкой Библии - она

самая большая из моих старинных книг, удостоверение заложено приблизительно

около первой половины листов Библии. Если она найдет, то высылать мне

засвидетельствованную нотариальную копию, а оригинал беречь накрепко. Местная

комиссия по больным чисто арестантская — всех подозревают в симуляции, и только

такой документ, как мой — заставит здешних врачей отнестись ко мне внимательней.

Есть такой закон — по которому инвалид второй группы освобождается совсем или

переводится на минус — шесть или двенадцать. При одной мысли об этом я

становлюсь счастливым. Где ты проводишь лето? Доволен ли? Как твое искусство? Как

жизнеощущение? Софья Андреевна говорила мне зимой, что можно купить у тебя мой

портрет. Как твой взгляд? В таких бедствиях, как мое, отцы продают своих дочерей и

кровных в рабство. Подумай об этом. Я всю жизнь не понимал себя и того, что руки

мои не приучены гнуться лишь к себе. Я не пил, не ел один, всегда кого-либо угощал

— попросту кормил, потому, вероятно, сейчас жду и от людей чего-то и как-то странно,

что для людей это очень тяжело и сложно, когда для меня всё связанное с помощью

другому было простым и даже приятным.

Прости меня, ангел мой, что я возлагаю на тебя всякие заботы. Но когда пробил час

железной проверки моей жизни, то во всем мире один ты для меня и существуешь. Вот

почему я не молчу перед тобой о своих бедствиях и ранах, твоя молодая душа

оказывается крепче моей - я нуждаюсь в тебе, как и в утешителе. Твоя телеграмма

«Будь совершенно спокоен», думаю, не безосновательна, но как быть спокойным в

моем положении? Ни одного волоса на моей голове и бороде не осталось

<не>выбеленным несчастием. Ты теперь бы и не узнал своего поэта, а мои красивые,

знаменитые и раздушенные знакомые пришли бы попросту в испуг и не

удовлетворились бы одной дезинфекцией после моего визита, а самую бы обивку стула

или дивана спороли бы и отдали в стирку или заменили бы ее новой. <Часть текста

утрагена.>

206

Вот уже четвертый лист пишу тебе и не могу оторваться от бумаги. Но всего не

перескажешь. В ужас прихожу от грозящей зимы. Из Москвы мне выслали две рубахи

и пару кальсон, два полотенца, простыню, две наволочки, пять носовых платков, двое

носков, наволоку тиковую — набить постель, сухарей ржаных, немного чаю, конфет

маленько, мыла и сала свиного. Кланяюсь земно этим людям — за их милосердие. Но,

вероятно, всё это только на свежие раны - со временем охладеют, и это приводит меня в

леденящий ужас. Как я буду без милостыни?! Лучше умереть или погрузиться в тайгу,

чтобы задрал медведь, чем остаться без любви и сожаленья! Мне так необходима

керосиновая кухня, их у меня в Москве две, одна с чугунной накладкой, другая с

высокой трубой — обыкновенная. Вот если бы эту обыкновенную, вылив керосин,

уложить в крепкий ящичек и послать мне почтой, какое бы было для меня удобство!

Вместе можно положить котелки, две вилки и два ножа — чер<енки> из слоновой

кости. Если тебе нравятся, то возьми себе и кушай, а мне пошли похуже. Ковер

расстели себе под ноги, они стоят ковра, только ковер боится чернил и лаков. Картины

возврати куме и Сергею Алексеевичу. Но всё это не к спеху. Главное - получить по

доверенности и кое-что продать мне на пропитание. Конечно, всё, что тебе нравится -

всё твое и нераздельно. В одном из писем я просил тебя сходить к Софье Викторовне

— попросить ее о помощи мне — что ей удобней, ведь профессор был к нам так добр!

Поговори с ним — он выдаст удостоверение, что я болен истерией в тяжелой форме. Я

у него лечился много лет.

Нужно бы поговорить с Коленькой — не может ли он прислать мне занавес в окно,

на зиму потеплее - размер 4 ар<шина> на три, если больше, то лучше. Окно было бы

закрыто и меньше дуло — ведь всё равно девять месяцев придется сидеть круглые

сутки с огнем, так что оконный свет ни при чем. Прошу и молю о письме: где ты

провел лето, как? И что написал? Если можно, пришли фотографии со своих работ!

Кланяйся Васильевскому острову, всем, кто меня знает или спросит. Если Зин<аида>

Павл<овна> увидит мою пенсионную книжку, то пусть приберет ее и спросит о моей

пенсии — в кассе, что не доходя Зоологического сада, если идти с Кудринской площади

вниз, на левой руке. Я думаю, что я могу получить за февраль по май. Это очень важно.

Еще раз простираю к ногам твоим сердце мое, обливаюсь слезами и прошу не оставить