Словесное древо

— то же. Получил ли ты с «Ежемесячного» что и по сколько за строку? Пишу это

потому, что очень нуждаюсь. Мама умерла; на руках у меня 70-тилетний отец, пеку и

варю сам, мою пол, стираю — всё это надбавка к моей лямке. Ты говоришь про общину

«Писателей из народа». Я принимаю братство - житие вкупе вообще людей, а не одних

писателей. Община осуществима легко при условии безбрачия и отречения от

собственности и довольствования «насущным», Какая радость жить вместе с людьми

одного духа, одного Света в очах!.. Есть община в Воронежской гу-б<ернии>, основана

Иваном Беневским по-толстовски, но мне что-то не по себе, когда подумаю об ней.

Братству, Шура, писанье будет мешать. Только добровольная нищета и отречение от

своей воли может соединить людей. Считать себя худшим под солнцем, благословить

змею, когда она ужалит тебя смертельно, отдать себя в пищу тигрице, когда увидишь,

что она голодна, — вот скрепы между людями. Всемирное, бесконечное сожаление -

вот единственная программа общежития. Вере же в человека нужно поучиться,

напр<имер>, у духоборов или хлыстов-бельцов, а также у скопцов. Вот, братик мой, с

кем надо тебе сойтись, если ты искренне ищешь Вечного и Жизни настоящей.

Александр Добролюбов и Леонид Семенов, два настоящих современных поэта, ушли к

этим людям — бросив и прокляв так наз<ываемое> искусство, живут в бедности и в

трудах земельных (сами дети вельмож), их молитвами спасемся и мы. Аминь.

Любящий тебя - брат твой Николай.

28 июня <1>914 г.

Некрасову напишу про тебя.

Блока я знаю лично — он такой же, как и все.

Будешь писать Замысловской — кланяйся от меня.

85. А. А. ИЗМАЙЛОВУ

86. А. В. ШИРЯЕВЦУ

До 15 ноября 1914 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой мой братик! Я не забыл тебя и постоянно ты у меня в сердце, но жизнь так

строга, что не позволяет многого и многое осуждает. Всё это время у меня не было слов

к тебе. Когда придут слова, тогда напишу больше. Стихи я пишу очень редко — и

144

помалу. Твоя матросская песня размашиста и ярка, но кряду видно, что море-океан не

знакомы тебе. Пиши свое — телеграфное или домашнее, или бухарское. Брихничев и я

хотели ехать по осени в Ташкент, но война помешала, Присылаю тебе вид одного из

погостов Олонии. Неизъяснимым очарованием веет от этой двадцатичетырехглавой

церкви времен Ивана Грозного. Фотография моего петроградского знакомого и в

продаже навряд ли есть. Клюев.

Всмотрись, милый, хорошенько в этот погост, он много дает моей душе, еще лучше

он внутри, а около половины марта на зорях — кажется сказкой. У нас давно зима,

сутёмки. Светло только около полудня, а в два часа дня достаем огонь. Кланяется тебе

мой отец. Он читал тебя.

19 ноября — 1913 года

Хорошо ввечеру при лампадке Погрустить и поплакать втишок,

Благодарю Вас, г. Измайлов (имени и отчества Ваших я не знаю), за добрые слова.

— Они такие же, как и в 1907 году, когда Вы написали мне ответ на мое письмо к Вам.

Считаю за великую честь иметь от Вас Ваши «Осени мертвой цветы запоздалые».

Уверьтесь в этом.

Живу в бедности и одиночестве в лесной деревушке, около пятисот верст от

чугунки, еще дальше водою, не близко и от почтового отделения, и рад всякой книге,

тем более Вашей, к тому же связанной с воспоминаниями о моих песенных зачалах.

Низко Вам кланяюсь и благодарно благодарю.

Николай Клюев.

Из резной низколобой укладки Недовязанный вынуть чулок.

Ненаедою-гостем за кружкой Усадить на лежанку кота, И следить, как лучи над

опушкой Догорают виденьем креста.

Как бредет позад дремлющих гумен, Оступаясь, лохмотница-мгла... Всё по-

старому. . Дед, как игумен, Спит лохань и моргает метла.

Лишь чулок, как на отмели верша, И с котом раздружился клубок; Есть примета, —

где милый умерший. Там пустует кольцо иль чулок.

Там божничные сумерки строже, Дед безмолвен, провидя судьбу, Глубже взор и

морщины... О Боже! Завтра год, как родная в гробу!

Это мое последнее стихотворение. Напиши, как оно тебе покажется, сладостным

или недоуменным?

Твоя баская занавеска вся пошла на блёзны, т. е. на прорехи, и висит-то, кажется,

недвижимо... прямо что-то зловещее. Я каждый день хожу в рощу — сижу там у

часовенки — а сосны столетние, в небе вершок, думаю о тебе: какой ты горячий да

<к>руглоголовый -и хочешь стать памятником в Жигулях...

Целую тебя в очи твои и в сердце твое — милое. Сегодня такая заря сизоперая

смотрит на эти строки, а заяц под окном щиплет сено в стогу. О матерь пустыня! рай

душевный, рай мысленный! Как ненавистен и черен кажется весь так называемый

Цивилизованный мир, и что бы дал, какой бы крест, какую бы Голгофу понес, чтобы

Америка не надвигалась на сизоперую зарю, на часовню в бору, на зайца у стога, на

избу-сказку...

87. А. А. ИЗМАЙЛОВУ

26 ноября 1914 г. Мариинское, Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Глубокоуважаемый Александр Алексеевич! Присылаю Вам пять своих

стихотворений. Они написаны с ошибками в словах и знаках, так уж Вы сами

потрудитесь исправить.

Если стихи окажутся годными для «Бирж<евых> вед<омостей>», то нельзя ли

выслать мне хотя эти номера, где они (стихи) будут помещены.

Низко Вам кланяюсь

145

Николай Клюев.

26 ноября 1914 г.

88. В. С. МИРОЛЮБОВУ