Словно мы злодеи

– Так, – говорю я, набравшись сил. – Теперь я знаю.

Больше я не произношу ни слова до тех пор, пока мы не прощаемся с Колборном в Холле. День окончен, пока мы идем обратно через лес, наступает ночь, чтобы запечатать нас в мире тьмы. Звезд сегодня нет.

– Оливер, – говорит Колборн, когда мы снова оказываемся в тени Холла. – Мне жаль, что сегодняшний день вот так закончился.

– Мне много чего жаль.

– Если я могу для тебя что-то сделать… Ну, ты знаешь, как меня найти. – Он смотрит на меня не так, как всегда, и я понимаю, что он наконец меня простил, теперь, когда знает правду.

Он протягивает руку, и я ее принимаю. Рукопожатие. Потом мы расходимся каждый своим путем.

Филиппа ждет меня у машины.

– Отвезу тебя, куда скажешь, – говорит она. – Только пообещай, что мне не нужно будет волноваться.

– Нет, – отвечаю я. – Не надо. Мы наволновались на всю жизнь, тебе не кажется?

– На десять.

Я прислоняюсь к машине рядом с ней, и мы долго стоим, глядя вверх на Холл. Герб Деллакера смотрит на нас сверху вниз во всем своем обманчивом величии.

– Так все забыто? – спрашиваю я. – И дружба школьная, и детская невинность?[78]

Мне интересно, узнает ли Филиппа реплику. Когда-то это произносила она, в безмятежные времена третьего курса, когда мы все считали себя непобедимыми.

– Мы никогда этого не забудем, – отвечает она. – Это хуже всего.

Я тычу носком ботинка в грязь.

– Кое-чего я все равно пока не понимаю.

– Чего?

– Если ты все время знала, почему не сказала никому?

– Господи. Оливер, разве это не очевидно? – Она пожимает плечами, когда я не отвечаю. – Кроме вас, у меня не было семьи. Я бы сама убила Ричарда, если бы думала, что это убережет вас.

– Понимаю, – говорю я, про себя думая, что, если бы это сделала она, мы бы, скорее всего, отвертелись. И в самом деле, это мог быть любой из нас. – Но я, Пип? Почему ты не сказала мне?

– Я знала тебя лучше, чем ты сам, – отвечает она, и я слышу в ее голосе десять лет печали. – Я до смерти боялась, что ты сделаешь именно то, что ты сделал.

Мое мученичество не было подвигом самоотречения. Я не могу поднять глаза на Филиппу, мне стыдно за все раны, которые я нанес, – как человек с бомбой, примотанной к груди, готовый взорвать себя и не думающий о сопутствующем ущербе.

– Как Фредерик и Гвендолин? – спрашиваю я, хватаясь за тему полегче. – Забыл спросить.

– Гвендолин все такая же, – говорит она с тенью усмешки, которая исчезает, едва появившись. – Только, по-моему, теперь она держит студентов на некотором расстоянии.

Я киваю, без комментариев.

– А Фредерик?

– Он еще преподает, но сдал, – говорит она. – Ему это непросто далось. Всем нам. Но если бы не это, я бы не была им нужна в качестве режиссера, так что, думаю, все не так плохо.

– Наверное, – отзываюсь я. – А Камило?

Я не знаю, с чего все началось, но подозреваю День благодарения на четвертом курсе. Насколько мы были заняты собой, что не заметили.

Она улыбается виноватой улыбочкой.

– Он совсем не изменился. Каждые две недели, когда я возвращаюсь домой, спрашивает про тебя.

Мы ненадолго умолкаем, и я почти прощаю ее. Каждые две недели.

– Ты выйдешь за него? – спрашиваю я. – Времени прошло достаточно много.

– Он то же самое говорит. Ты ведь вернешься на свадьбу? Нужно будет, чтобы меня кто-то выдал.

– Только если церемонию будет вести Холиншед.

Это не настолько твердое обещание, как ей бы хотелось. Но такого она не получит. Джеймса больше нет, и я ни в чем не уверен.

Мы некоторое время молча стоим рядом. Потом она говорит:

– Уже поздно. Куда тебя отвезти? Знаешь, мы тебя с радостью приютим.

– Нет, – отвечаю я. – Спасибо. К автобусу будет в самый раз.

Мы забираемся в машину и едем в молчании.

Я не был в Чикаго десять лет, и у меня уходит довольно много времени на то, чтобы отыскать адрес, который нехотя записала мне Филиппа. Неброский, но элегантный дом, бормочущий о деньгах, успехе и желании, чтобы никто не тревожил. Прежде чем постучать в дверь, я долго стою на тротуаре, глядя на окно спальни, где горит мягкий белый свет. Прошло семь лет с тех пор, как я ее в последний раз видел, в тот единственный раз, когда она приехала, чтобы сказать, что я никого не одурачил. По крайней мере, не ее.

– Рубашка в шкафчике, – сказала она. – Она не твоя, в ту ночь ты был не в ней. Уж я-то знаю.

Я вдыхаю глубоко, как только могу (легкие по-прежнему кажутся маловатыми), и стучу. Стоя на крыльце в теплых летних тенях, я гадаю, не предупредила ли ее Филиппа.

Когда она открывает дверь, глаза у нее уже мокрые. Она наотмашь бьет меня по лицу, и я безропотно принимаю удар. Я заслужил и что-нибудь похуже. Издав тихий клич отомщенной уязвленности, она открывает дверь пошире, чтобы впустить меня.

Мередит совершенна, именно такой я ее и помню. Волосы у нее теперь короче, но ненамного. Одежда посвободнее, но тоже ненамного. Мы наливаем себе вина, но не пьем. Она сидит в кресле в гостиной, а я на диване рядом, и мы разговариваем. Несколько часов. У нас десять лет невысказанного.