Словно мы злодеи

– Прости, – говорю я, когда молчание затягивается настолько, что я успеваю набраться смелости. – Знаю, я не имею права спрашивать, но… то, что произошло у вас с Джеймсом на занятиях у Гвендолин, – оно когда-нибудь случалось вне сцены?

Она кивает, не глядя на меня.

– Однажды, сразу после. Мы думали, что каждый движется своим путем, но потом я зашла в музыкальный зал, а он там. Я сразу хотела выйти, но он меня схватил, и мы просто…

Я знаю, что могло произойти, она может мне не рассказывать.

– Не знаю, что нас заставило так поступить. Мне нужно было понять, что у вас, как он так легко тобой вертит. Другого способа я найти не смогла, – говорит она. – Но все кончилось, едва начавшись. Мы услышали, что кто-то идет – Филиппа, разумеется, она, наверное, поняла, что что-то не так, – и вроде как пришли в себя. Просто стояли. И он сказал: «О чем ты думаешь?», а я сказала: «О том же, о чем и ты». Нам даже не нужно было произносить твое имя. – Она хмурится и смотрит в красное озерцо вина. – Просто поцелуй, но, господи, больно было адски.

– Я знаю, – говорю я без негодования. Кто из нас мог бы сказать, что не он грешит, против него грешат? Нами было так легко манипулировать – замешательство сделало из нас шедевр.

– Я думала, тогда все и кончилось, – говорит она неверным напряженным голосом. – Но в ночь, когда была вечеринка в честь «Лира», зашла в ванную поправить макияж и почувствовала, что меня кто-то взял за талию. Сначала я думала, что это ты, но это был он, пьяный, нес какой-то бред. Я его оттолкнула, сказала: «Джеймс, да что с тобой?» А он сказал: «Ты не поверишь, если расскажу». И снова меня сгреб, но так жестко. Больно. Сказал: «Или, возможно, только ты и поймешь, но что возражать? Что сделано, то сделано, и справедливость равною рукой обоим нам». И этого было достаточно – я поняла. Я едва вырвалась. Выбралась из Замка и отправилась к Колборну. Рассказала ему все, что могла. Не про причал, не про то утро, но все остальное. И я хотела тебе сказать, прямо там, за задником, но боялась, что ты сделаешь какую-нибудь глупость, например поможешь ему сбежать в антракте. Я же подумать не могла…

Ее голос сходит на нет.

– Мередит, прости меня, – говорю я. – Я не подумал. Меня не заботило, что со мной будет, но я должен был подумать о том, что будет с тобой.

Она не смотрит на меня, но произносит:

– Мне кое-что нужно знать, прямо сейчас.

– Конечно.

Я перед ней в долгу.

– Мы. Все это время. Это было по-настоящему или ты всю дорогу знал, что мы – это просто спасение от тюрьмы для Джеймса?

Она впивается в меня своими темно-зелеными глазами, и мне становится нехорошо.

– Господи, Мередит, нет. Я понятия не имел, – говорю я ей. – Ты была для меня настоящей. Иногда я думаю, что, кроме тебя, ничего настоящего у меня не было.

Она кивает, словно хочет мне верить, но ей что-то мешает.

Спрашивает:

– Ты был в него влюблен?

– Да, – просто отвечаю я. Мы с Джеймсом подвергли друг друга тем бездумным страстям, о которых как-то говорила Гвендолин: радость, и гнев, и желание, и отчаяние. После всего этого чему удивляться? Меня это больше не сбивает с толку, не поражает и не смущает. – Да, был.

Это не вся правда. Вся правда в том, что я все еще в него влюблен.

– Я знаю. – У нее усталый голос. – И тогда знала, просто делала вид, что не знаю.

– И я. И он. Мне жаль.

Она качает головой, какое-то время смотрит в темное окно.

– Знаешь, мне тоже жаль. Его.

Об этом слишком больно разговаривать. У меня в голове все зубы ноют. Я открываю рот, но вместо слов выходит задыхание, всхлип, и горе, которое шок удерживал на расстоянии, врывается в меня потоком. Я склоняюсь вперед, и тот странный дикий смех, который застрял у меня в глотке десять лет назад, вырывается наружу. Мередит срывается из кресла, сбивая на пол бокал, но не обращает внимания на звук бьющегося стекла. Она повторяет мое имя, говорит что-то еще, чего я почти не слышу.

Ничто так не выматывает, как мучение. Через четверть часа я выжат полностью, горло сорвано и болит, лицо горячее, липкое от слез. Я лежу на полу, не помня, как я тут оказался, а Мередит сидит, обнимая мою голову, словно это нечто хрупкое, драгоценное, что может разбиться в любой момент. Спустя еще полчаса, за которые я не сказал ни слова, она помогает мне встать и ведет в постель.

Мы лежим рядом в печальной тишине. Все, о чем я могу думать, это Макбет – в моем воображении у него лицо Джеймса, – кричащий: «Не спите больше! Макбет зарезал сон, не будет сна!» О бальзам для уязвленного ума. Я отчаянно жажду сна, но не надеюсь, что он ко мне придет.

Однако утром я просыпаюсь, моргая опухшими веками, пока солнце встает и льется через окно. Среди ночи Мередит перекатилась и теперь спит, прижавшись щекой к моему плечу, а волосы веером разбросаны у нее за спиной.